Передайте от меня привет Бродвею, когда попадёте на него.
Вчера пересмотрела "Горбуна..." и пришла в голову идея для драббла. Так, если опираться на реальность, должна закончиться "Mea culpa". Но я жеж добрая, поэтому пусть в основном фанфике всё остаётся ванильно, а это будет нечто вроде дарк-версии. Или AU финала фильма.
Если бы Квазимодо не сбросил Фролло с колокольни, лучше бы судье не стало. Поскольку фик по фильму 1939, то Фролло таки Жеан.
*напевает*
От казни вас лютой ничто не спасет!
Пощады не ждите – она не придет,
Никогда. Нет! Нет, не придет,
Никто не спасет, никто
Нет, пощады вы не ждите, нет!
Нет, нет!
Ап. А он всё растёт.
Ап-2. Теперь он точно завершён, Жеан пристроен, чтоб не болтался в свободном полёте, Квазимодо упокоен и ОЖП при деле.
По первоначальной задумке Жеан встречал на улице Эсмеральду, видел её огромный живот и ретировался. По другой задумке он находил цыганку и уговаривал навестить умирающего Квазимодо. В конечном варианте выбросила цыганку совсем.
По поводу Квазимодо. Чарльз Лоутон, исполнивший эту роль в фильме 1939 года и ИМХО единственный тру-Квази, на съёмках испытывал очень большой дискомфорт от грима и конструкции, изображающей горб. Весила та конструкция немало. Неслучайно ведь все остальные кино-Квазики щуплые и почти не горбатые. Теперь представим горб, который не отстёгивается, плюс искорёженные позвоночник, грудная клетка и кости таза, соответственно, неправильно развившиеся внутренние органы. Вряд ли такой человек имел шанс прожить долго. Поэтому здесь имеем, что имеем.
Название: Lasciate ogni speranza
Автор: A-Neo
Фэндом: Горбун из Нотр Дама (1939)
Персонажи: Фролло
Рейтинг: R
Жанры: AU, Ангст
Предупреждения: Насилие, смерть основного персонажа, ОЖП
Размер: Мини
Описание: Если бы Квазимодо не сбросил Фролло с колокольни.
Никто не придёт- Эс… ме… раль… да…
Ещё не обретя сознание, он шептал запекшимися губами её имя, снова и снова – безо всякой цели, сжимая и разжимая пальцы со стёртыми в кровь костяшками. Тьма не откликалась. Мрак, беспросветный, непроницаемый, обступал со всех сторон, вливался в душу, выплёскивался из сердца. Ни единого луча света, ни малейшего звука – он полагал себя уже погребённым в могиле и, забыв всё, бессильный прорвать пелену, застилающую разум, повторял одно и то же.
- Эсмеральда…
Даже здесь, даже теперь, на пороге смерти, снова виделись ему сверкающие глаза, призывно рокотал бубен и лился смех – её смех. Фролло не умел смеяться, а цыганка делала это легко, искренно, и голос её звенел серебряным колокольчиком. Она – свет, он – тьма. Она не покорится ему. Она околдовала его, чертовка, ведьма, огненная саламандра, заманила в расставленную нечистым ловушку. Она погубила его.
- Изыди, ведьма! Изыди, изыди! Я ненавижу тебя!
Он не мог понять, куда его бросили, давно ли он здесь. Помятые рёбра ныли от долгого лежания на боку. Попробовал приподняться, но непослушные руки тут же подломились и он рухнул на живот. Тогда он пополз, медленно, дюйм за дюймом подтягивая тяжёлое, словно перебитое пополам тело, пока не уткнулся в стену. Звякнула цепь. И тогда он вспомнил всё.
- Клод… Помоги мне!
Напрасно. Клод не придёт. Никто не придёт. Даже брат отрёкся от него, не захотев родства с убийцей. Тот, кто отнял чужую жизнь, сам повинен смерти. Он прекрасно это знает. Потому он здесь испытывает на себе те муки, на которые некогда обрёк её, к которым много лет приговаривал других. А мог бы сейчас мчаться за сотни лье от Парижа, гонимый, презренный, но – свободный. Мог дышать свежим воздухом, с наслаждением подставляя лицо ветру. Всегда осторожный Фролло сам сунулся в западню. Он, опередив стражу, выиграв драгоценное время, мог ещё бежать прочь из города, но пришёл в собор. Потому что не мог не увидеть её в последний раз. Потому что страсть к проклятой цыганке притупила в нём голос разума, заставив совершить череду проступков, приведших, наконец, сюда – на цепь, на жёсткий пол темницы.
Фролло съёжился, заново ощутив себя в клещах стальных рук Квазимодо, выворачивающих суставы, ломающих рёбра, сдавливающих глотку. Верный страж защищал цыганку, презрев привязанность к тому, кто столько лет кормил и опекал его. Проклятая саламандра навела чары, заставив раба ослушаться господина. Глупый кривой горбун! Не вмешайся он, ведьма давно отправилась бы к своему властелину. Квазимодо понимал только одно: его обожаемой цыганке, его Эсмеральде грозила опасность, и он ради неё готов был сокрушить кого угодно. Фролло сопротивлялся ему молча, яростно, напрягая все силы, но тщетно. Горбун, напоследок встряхнув его, словно тряпичную куклу, рывком поднял на вытянутых руках. Судорожно цепляясь за эти руки, он с ужасом увидел далеко внизу тёмную бездну, заполненную перебегающими с места на место огоньками. И лежать бы ему в луже расплавленного свинца со свёрнутой шеей, разбитому о булыжники мостовой. Но цыганка в последний миг, вскрикнув, бросилась на колени, обхватив мощные, как чугунные сваи, ноги Квазимодо.
Горбун, как-то сразу остыв, бросил замершего от страха Фролло на пол звонницы. Тело захлестнула волна жгучей боли, перехватив дыхание, заставив униженно скорчиться. Всё, что он мог – злобно сверлить глазами цыганку и её защитника, скрежеща зубами. Она пожалела его, решив, что даже такой страшный человек, как судья Фролло, не заслуживал столь лютой смерти. А лучше б позволила горбуну довести начатое дело до конца. Так было бы проще для всех.
Судью Фролло никто никогда не жалел. Он сам не испытывал жалости. Самым страшным унижением он считал чужое участие. Милосердие - удел слабых. Он не достоин его. Всё справедливо. Убийца должен понести наказание. Он ни о чём не сокрушался и, повернись события вспять, убил бы снова. Он не исправится, не раскается. Так зачем она пожалела его? Сейчас всё для него было бы давно кончено. И не было бы холодного каменного узилища, цепи, ломоты во всём теле, одиночества, сводящего с ума. Сейчас он, ошалев от радости, бросился бы на шею даже Квазимодо.
Она не придёт. Его тело никогда не знало женской ласки, может, оттого оно так быстро сдалось бешеной страсти, распалённой недоступностью цыганки. Он вожделел её даже теперь. Она продлила ему жизнь. А зачем нужна такая жизнь? Она больше не придёт. Поманила, подарила надежду - и исчезла. Наверное, ушла с табором. А ему только один путь. Так уходили отсюда те, кого он сюда низверг, и так же уйдёт он сам. За преступление нужно расплачиваться.
- Слушай, цыганка! – прохрипел он в пустоту с отчаянием обречённого. – Если мне суждено выбраться отсюда, я найду тебя, куда бы ты ни ушла.
Беги, цыганка. Если спадёт цепь, сдерживающая его, если король сохранит его никчёмную жизнь – он последует за ней, если понадобится – поползёт на коленях хоть на край земли. Нить, связавшую их воедино, не так-то просто разорвать. Живи, цыганка. Пой, гадай по руке, пляши у костров. Преступнику полагается возмездие.
Никто к нему не придёт. Никто не поможет. Ведь он это заслужил.
ЖаждаФролло снедал жар, становившийся с каждым часом всё сильнее, всё нестерпимее. Он облизнул пересохшие губы и в очередной раз пошарил вокруг себя рукой, отыскивая кружку. Воды в ней не было ни капли. Он опустошил её ещё утром. Узник засопел, скалясь во тьме. Фролло прекрасно знал распорядок: тюремщик приносит пищу и воду дважды в день. Час его прихода ещё не настал. Зови не зови – раньше срока он не явится. Поблажки здесь не дождёшься. Всё, чего можно добиться – грубого окрика, а то и чувствительного тычка под рёбра, а они и без того ныли после схватки с Квазимодо. Или, что много хуже, тюремщик принесёт воду только затем, чтобы, язвительно хохоча, выплеснуть ему в лицо. Благоразумнее терпеть, стиснув зубы. И он ждал, то и дело проверяя пустую кружку, борясь с искушением швырнуть бесполезную посудину в стену.
Жажда превратилась в изощрённую пытку. Фролло сдавленно простонал. Голова кружилась, пересохшую глотку жгло, казалось, самое нутро его пылало. Хорошо тем, кто сидит в сыром подземелье. Темень, безмолвие, цепь, прикреплённая к стальному кольцу, натиравшему щиколотку – а теперь добавилось ещё и это. Хотя бы глоток воды! Неужели он недостоин даже такой малости?! Тяжело задышав, он закрыл глаза, моля небо о забытьи. Или о скором избавлении.
Попробовать всё же позвать тюремщика? Фролло заскрежетал зубами. Никогда. Он лучше умрёт от жажды, но не унизится перед каким-то мужланом, не растопчет свою гордость. В конце концов, гордость – это всё, что у него ещё осталось. Он сильный. Он вытерпит. Никакие пытки и оковы не сломят его бушующий дух.
Он помотал головой, словно цепной пёс, и свернулся на соломе, подтянув колени к животу. Он привык к оковам, к неизвестности, смирился с тем, что держит ответ за совершённые им грехи. Одного он принять не мог – предательства. Все отвергли его, все оставили. Никто даже не попытался облегчить его участь. Огонь. Всюду огонь. И в нём танцует цыганка, исчадие ада, саламандра, погубительница. Из-за неё он здесь.
- Приди ко мне, Эсмеральда! Молю тебя! Хоть ты сжалься надо мной!
Она единственная, кого он готов умолять, презрев гордость.
Под сомкнутыми веками предстала река. Не такая, как Сена, в которую стекают городские нечистоты, где купаются и бродяги и добропорядочные горожане, и тут же прачки с красными от щёлока руками лупят вальками бельё. Эта река оказалась неизвестной ему, полноводной и чистой, он наяву слышал её шум, но не мог подойти, чтоб сделать хотя бы глоток. Хотя бы один! Фролло встряхнулся, прогоняя видение. Он вспомнил.
Квазимодо, его приёмыш, его творение, накрепко привязанный к позорному столбу, с разодранной в кровь спиной, просил пить. Зеваки, забавляясь его беспомощностью, исходили хохотом, бранились, сыпали шутками, соревнуясь в гнусном остроумии, швыряли камни. Обитатели городского дна, охочие до кровавых зрелищ, вились вокруг осуждённого, как слепни, донимающие быка. А ведь Квазимодо страдал по его, Фролло, вине. Жеан припомнил полную обожания и радости улыбку приёмыша, заметившего его приближение. Он мог освободить горбуна, не боясь позора, ореолом окружавшего любой эшафот – власть судьи ставила его неизмеримо выше суеверий городского отребья. Мог разогнать мучителей. Мог поднести несчастному эти жалкие несколько глотков воды. Он не сделал ничего. Он пришпорил коня и трусливо проехал мимо. Не расплачивается ли он теперь ещё и за то малодушие?
- Эсмеральда… Пожалуйста…
Ведь цыганка сжалилась тогда над Квазимодо. Неужели же она не пожалеет и его тоже?
Перед глазами поплыли красные круги. В тот момент, когда Фролло готов был сдаться и позвать тюремщика, он снова увидел Эсмеральду, извивающуюся в танце. Языки пламени лизали её босые ступни, но она не замечала ничего, не чувствовала боли. Воистину – саламандра, только эти колдовские твари не боятся огня, рождаются из огня.
Закусывая губы, он ждал, заворожённый её пляской, снизойдёт ли она до него. Когда цыганка, сделав последнее па, склонилась над ним, он сказал совсем не то, что хотел:
- Ведьма! Пришла поглумиться надо мной? Ну так давай!
И дрогнул, поняв, что совершил непоправимое. Она уйдёт, исчезнет и больше не покажется, если только не вздумает снова подразнить его.
Девушка, освещённая яркими всполохами, ни слова не говоря, отстегнула от пояса фляжку и, глядя исполненными сострадания глазами, протянула ему. Фролло, дёрнувшись, попробовал приподняться, но не смог. Тогда она села рядом, положила его голову себе на колени и, придерживая одной рукой, другой поднесла фляжку к губам. Он, как зверь, жадно припал к живительному источнику, и не отрывался, пока не осушил всё до капли. Жар, пожиравший его нутро, несколько утих.
- Благодарю… - с трудом прошептал он, всё ещё не веря.
Кивнув, она приложила ладонь к его пылающему лбу. Фролло блаженно зажмурился, проваливаясь в чёрную яму, где не было счёта времени. Вынырнув из забытья, он понял, что, как и прежде лежит во тьме, распростершись на охапке соломы, а рядом нет никого - никого и не было. Цыганка, пожалевшая его, оказалась всего лишь горячечным видением, но всё же он понял, что после её посещения ему и в самом деле стало легче. У него хватит сил вытерпеть.
Фролло провёл рукой по лицу, с удивлением ощутив мокрые дорожки на щеках.
НезнакомкаКолокола собора Парижской Богоматери звонили к обедне. Жеан Фролло, прогуливающийся, прихрамывая, по монастырскому двору, вздрогнул, словно от удара невидимой плети, невольно ссутулил плечи и ускорил шаг. Звонарём, как и в прежние времена, служил Квазимодо. Клод, поселив брата в соборе, в первый же день предложил:
- Если тебя угнетает присутствие Квазимодо, скажи, я найду, куда его отправить.
Но Жеан только безучастно отмахнулся. Горбун остался при своей должности, исполняя возложенные на него обязанности с похвальным рвением. О возвращении бывшего опекуна он знал и благоразумно старался не попадаться ему на глаза. Жеан также не искал встреч с приёмышем, поэтому, живя в одном здании, они ни разу не пересеклись.
- Зима нынче выдастся суровой, - подумал Фролло, глядя в серое небо, затянутое покровом рваных туч. Продрогнув на ноябрьском ветру, он вернулся в келью. Это была та самая келья, где когда-то спасалась от палача она, его Эсмеральда. Жеан ложился на соломенный тюфяк, два месяца служивший ей постелью, и втягивал ноздрями воздух, пытаясь уловить её запах. Иногда ему казалось, будто обоняние его щекочет слабый, чуть слышный терпкий аромат неведомых трав. Тогда его погрузившееся в безразличную спячку сознание ненадолго пробуждалось, заставляя сердце быстрее стучать от волнения. Незримая нить всё ещё привязывала его к цыганке, провидение раз за разом заставляло повторять её путь: сначала темница, голод и повреждённая нога, затем вот эта келья и участь бесприютного существа, лишённого надежды.
За год заключения Жеан состарился по меньшей мере на десять лет. Ему не исполнилось ещё сорока, а волосы уже поседели, походка стала неуверенной, шаркающей, плечи поникли, глаза, прежде живые и блестящие, сделались отрешёнными. Клоду пришлось приложить немало усилий, чтобы зажечь во взгляде младшего брата прежнюю властную искорку. Жеан не сразу привык к свободе, солнечный свет долго слепил его, вынуждая болезненно жмуриться. Пространство, так долго сводимое к каменной клетке длиною в десяток шагов, неприятно подавляло, вызывало стремление спрятаться ото всех. В маленькой келье с крошечным оконцем Жеан чувствовал себя в достаточной мере комфортно. Стены собора сделались его бронёй, его панцирем, его опорой.
На память о тюрьме остались хромота и шрам от кандалов на лодыжке. Клод уверял, что всё пройдёт и натирал ногу всяческими мазями, сопровождая свои действия беседами и уговорами. Жеан терпеливо позволял брату лечить себя: самый страшный, незаживающий шрам распластал пополам его душу, а уж её не исцелишь ни притираниями, ни проповедями. Он это знал наверняка. Жеан больше не верил Клоду, перестал верить с той самой ночи, когда тот отрёкся от него, не пожелав помочь. "Ты мне больше не брат!" - сказал он тогда. Тогда какого чёрта он выхаживает его теперь? Разбитое не склеишь.
Но всё же Жеан не был окончательно сломлен. Гордыня, помогавшая ему выдержать заключение, расцвела пышным цветом, как только он свыкся с присутствием Клода. Зная, что другим узникам приходилось в разы тяжелее, чем ему, он продолжал упиваться перенесёнными страданиями; презирая брата, принимал его помощь. Фролло понимал, что нужно простить и смириться, но преграда, которую он сам же и возвёл в своей душе, мешала ему сделать так.
Когда обедня закончилась, Клод пришёл в его келью с корзиной, в которой лежали пища и снадобья.
- Унеси это, - указал на корзину Жеан, - я не голоден.
- Не дури, Жанно. И дай мне заняться твоей ногой.
Жанно. Как в детстве. Это означало сострадание и ласку. Когда Клод сердился на него, то звал Жоаннесом. Покорившись, младший Фролло позволил старшему проделать необходимые врачебные манипуляции.
- Зачем ты возишься со мной? – задал он вопрос, ответа на который допытывался у Клода чуть ли не ежедневно. - Кому нужен нищий хромой старик?
- О чём ты, Жеан? - смиренно отозвался священник. - Ты ещё молод, твои силы скоро восстановятся.
- Зачем ты возишься со мной?
- Снова ты за своё? Долг брата и духовного пастыря повелевает мне заботиться о тебе.
Слова священника вызвали в сердце бывшего судьи вспышку желчной ненависти. Глаза полыхнули тем самым недобрым огнём, что некогда вызывал трепет у осуждённых.
- Брата?! Ты забыл свои прежние слова? О, Каин! Не оттолкни ты меня, всё сейчас было бы иначе. Я звал тебя, сидя на цепи в узилище, но ты не пришёл. Ты предал меня, Клод!
- И у тебя язык поворачивается обвинять меня в предательстве после того, как я приложил столько сил и красноречия, чтобы вытащить тебя из темницы? – изумился священник. – Такова твоя благодарность за то, что я второй месяц кормлю и содержу тебя? Знай, несчастный, не вмешайся я, ты был бы казнён на следующий день после нападения на собор!
- А разве казнь не была бы лучшей участью, Клод? Гнить заживо в темнице, терзаясь неведением – это милосердие? Не юли, мы оба знаем: я свободен лишь потому, что король отошёл в мир иной, а его наследникам нет никакого дела до меня.
- Так чего же ты хочешь? – вспылил священник. – Изволь, я отпущу тебя. Но куда ты пойдёшь и на какие средства будешь жить?
- Мне всё равно. Я отыщу её.
Вспышка угасала, слушать доводы Клода и признавать их правоту больше не хотелось. Он всё равно разыщет Эсмеральду, как только достаточно окрепнет, чтобы пуститься в долгий путь. Мысли о цыганке давно стали навязчивой идеей, за которую он хватался с отчаянием утопающего. Сначала она помогала ему выживать, после переросла в привычку, которую он страшился искоренять, ибо тогда в его существовании совсем не останется смысла. Он не знал, что скажет Эсмеральде при встрече, если таковая произойдёт. Он не знал, где её искать. Клод, когда он спросил его о цыганке, ответил, что та ушла с Гренгуаром, куда – Бог весть. Она могла до сих пор оставаться в Париже, но не исключено, что покинула пределы Франции. Помнит ли она человека, в котором пробудила любовь? Несомненно, помнит.
- Даже если отыщешь, - покачал головой священник, - станет ли тебе легче от встречи с ней? Довольно ворошить прошлое.
Оставшись в одиночестве, Жеан смотрел в окно на ту же картину, что видела некогда цыганка: те же ряды кровель с печными трубами, над которыми поднимались дымки, тот же кусочек хмурого неба. Зрелище, никоим образом не способствующее возникновению благих надежд!
К январю Фролло окончательно оправился, хромота сделалась совсем незаметной, что позволяло ему совершать длительные прогулки по городу. С каждым разом круг его поисков всё расширялся, постепенно выходя за пределы Ситэ. Жеан искал и не находил цыганку. Упрямо, методично он обходил каждую улицу, опрашивал лавочников, внимательно всматривался в лица встречавшихся на пути женщин, пока холод не заставлял его вернуться в келью.
Однажды, когда Фролло по обыкновению рыскал по улицам, впереди мелькнула хрупкая женская фигурка. Сердце ёкнуло и пропустило удар. Женщина, одетая чересчур легко для мороза, тащила на спине вязанку дров. Время от времени она останавливалась, бросала свою ношу и согревала дыханием озябшие руки. Жеан, нагнав её, неловко дёрнул поклажу.
- Позволь, я помогу.
Женщина, испуганно вскрикнув, обернулась. Только тут Фролло осознал свою ошибку. Это была не Эсмеральда. В миловидном, но измождённом лице не было той изысканной красоты, что отличала цыганку. В серых глазах застыл страх дикого зверька. Жалкая одежда не могла скрыть заметно округлившегося живота.
- О, пощадите, господин! – пролепетала незнакомка, вцепившись в вязанку. – У меня нет ни единого су, ни крошки хлеба, и всего-то богатства – эти поленья, которым я надеюсь растопить очаг, чтобы хоть немного обогреться.
- Не трясись, я не собираюсь тебя грабить, - хмыкнул Жеан, пытаясь грубостью прикрыть смущение. – Я принял тебя за другую. Ну, коли уж так вышло, позволь мне помочь тебе дотащить твоё богатство до дому. Идём же!
Бедняжка покорно разжала пальцы. Жеан взвалил вязанку на плечо и вопросительно посмотрел на женщину. Та, донельзя озадаченная, оглядываясь, зашагала по улице, указывая дорогу.
- Как тебя зовут? – спросил Фролло, поравнявшись с ней и пытаясь завязать беседу.
- Жеанна, господин.
- Что?!
- Ох, простите, господин! Так уж меня нарекли при рождении, мне не пришлось выбирать.
Несчастная, не понимая, чем прогневала сурового незнакомца, навязавшегося ей в попутчики, готова была пуститься наутёк, позабыв о дровах. Фролло, почувствовав её настроение, заговорил как можно ласковей:
- Не надо меня бояться. Я не зол, я удивлён. Видишь ли, я… Жеан. Жеан Фролло. Возможно, тебе доводилось слышать моё имя.
Поскольку Жеанна то ли не припоминала, где и при каких обстоятельствах слышала фамилию Фролло, то ли настроилась на молчание, он снова спросил:
- А что же твой муж? Вижу, он спокойно позволяет тебе ходить по улицам в таком положении.
- Мой муж, говорите вы? – кроткие очи гневно блеснули, лицо исказилось гримасой давней обиды. – Мой муж три месяца как умер, оставив меня без гроша за душой и с ребёнком в утробе. Да хоть и будь он жив, его бы нисколько не волновало моё положение. Как и всю вашу породу!
Она съёжилась, вероятно, ожидая удара за непозволительную дерзость. Жеан, прерывисто вздохнув, с сожалением посмотрел на неё.
- Отчего же? Если бы та, которую я ищу, носила моего ребёнка, я бы не разрешил ей таскать тяжести.
- Видно, хоть одной нашей сестре повезло повстречать достойного человека.
Фролло не удержался от саркастической усмешки. Он достойный, нечего сказать! Дальнейший разговор не клеился. В молчании они добрались до жилища Жеанны – жилища, олицетворявшего образ крайней нищеты. Женщина замерла у дверей, не зная, пригласить ли спутника внутрь. Фролло, покосившись на её живот, достал из висевшего на поясе кошелька несколько монет и, не считая, протянул женщине. Та отпрянула, точно увидела скорпиона.
- Ох, нет, господин хороший! Вы и без того много для меня сделали, я не могу это принять!
Перехватив её руку, Фролло насильно вложил деньги в ладонь и сжал пальцы.
- Возьми. Какой толк растапливать очаг, если в доме нечего есть?
Не прощаясь, он двинулся прочь, надеясь до наступления сумерек добраться до Ситэ. За спиной хлопнула дверь: женщина, поражённая тем, что он не воспользовался ни её беспомощностью, ни ситуацией, поспешила отгородиться от него. Жеан не знал, вернётся ли сюда завтра.
Прощение
Живи Лафонтен полутора столетиями раньше, Жеан Фролло мог бы стать источником вдохновения для басни о зайце и лягушках. После встречи с горожанкой, несущей вязанку дров, чтобы протопить убогую лачугу, в его устоявшемся мировоззрении произошёл переворот. Угрюмый отшельник, упивающийся страданиями, осознал, что есть на свете люди несчастнее, чем он, стало быть, его собственные показные муки гроша ломаного не стоят. Поняв, что молодой вдове Жеанне, а также Квазимодо приходится куда труднее, Фролло устыдился. В то время как он изводил Клода придирками и капризами, испытывая на прочность терпение священника, бедный звонарь не издал ни единой жалобы. Одни лишь каменные изваяния знали, как тяжко жить на свете безобразному, горбатому, да вдобавок глухому человеку, чьё сердце испытало безответную любовь.
Жеан не был ни уродлив, ни глух. Он знал, что не умрёт с голоду ни сегодня, ни завтра. Он не замерзал возле нетопленного очага. Никто не смел поднимать на него руку. Возможно даже, что заключение под стражу после штурма бродягами собора, первопричиной которого стала смерть капитана де Шатопер, уберегло его от больших бед в будущем. Как и другой королевский любимец, Оливье ле Дэн, Фролло нажил множество врагов среди знати. И если Оливье, находившийся в зените могущества на момент смерти Людовика Одиннадцатого, угодил в Консьержери, где и пребывал по сей день безо всякой надежды выйти живым, то он, бывший Великий прево, не представлял для недоброжелателей ни малейшего интереса. Жеан словно перестал для них существовать. Никто не мог наверняка сказать, что случилось бы с ним, застань он кончину монарха в Плесси-ле-Тур или окажись втянутым в последующую за тем борьбу за престол, когда с плеч полетело немало голов. Его разум постепенно пробуждался от безразличия ко всему, кроме воспоминаний о цыганке.
Фролло приободрился настолько, что впервые за долгие дни улыбнулся брату, навестившему его уединение. Улыбнулся одними уголками губ, но всё же и такое выражение расположенности свидетельствовало о громадных внутренних преображениях.
- Рад видеть тебя в добром расположении духа, - промолвил священник, ставя на стол корзину со снедью. – По всей видимости, прогулки возымели благотворное влияние.
Жеан, глядя исподлобья, волнуясь, как мальчишка, вполголоса произнёс то, что давно следовало сказать:
- Клод, я хотел испросить прощения за то горе, что причинил тебе.
Старший брат заключил младшего в объятия к великому смущению последнего, не привыкшего к подобным проявлениям нежности. Так, наверное, растерялся бы зверь, впервые в жизни изведавший ласку.
- Владычица! - воскликнул священник. - Я думал, скорее небо упадёт на землю, чем я услышу от тебя такие слова!
Жеан Фролло почти совсем не знал, что такое доброта и дружеское участие. С детства он закалял характер, пробиваясь сквозь тернии к вершине славы. Никто, кроме брата, не относился к нему с теплом тогда, когда норов его из податливой глины выковывался в сталь, становясь всё более замкнутым. Ночь, когда от его руки погиб капитан де Шатопер, отучила Жеана доверять даже Клоду. Он сделал вывод: родной брат способен предать ради чистоты собственных моральных принципов. Никому нельзя верить, только в одиночестве спасение. Но человек не должен быть один: это противоречит его природе. Настал тот миг, когда Фролло уже не мог скрывать всё, что мучило его. Склонив поседевшую голову, он сказал брату:
- Клод… Я хотел бы исповедаться.
Жеан совершил ещё одно усилие над собой, поднявшись на колокольню к Квазимодо. От Клода он не раз слышал, что его приёмыш в последнее время прихварывает.
- Ну так покажи его лекарю! – с досадой отмахнулся Жеан, когда священник впервые завёл разговор о здоровье Квазимодо.
- Лекарь ему ничем не поможет, - скорбно ответил Клод, нахмурив брови.
Жеан в пол-уха выслушал разъяснения брата. Приёмышу и прежде иногда нездоровилось, но обычно недомогание вскоре проходило. Искривлённый позвоночник и вкривь растущие рёбра упорно год за годом душили Квазимодо. Лёгким не хватало воздуха в деформированной грудной клетке, огромный горб давил сверху всей своей тяжестью. До поры до времени могучее здоровье Квазимодо справлялось с недугом, позволяя перемещаться по собору с обезьяньим проворством, но всему наступает предел. Сердце его износилось быстрее, чем у обычного человека. Возможно, как-то повлияло наказание у позорного столба, или сказалось перенапряжение сил в ночь штурма собора, или же бедолага не вынес разлуки с цыганкой. Здоровье дало сбой. Горбуну труднее стало передвигаться, участились приступы удушья.
- Мы ничего не можем для него сделать, - закончил Клод. – Снадобья на время облегчат его состояние, но не помешают медленно умирать.
- Возможно, оно к лучшему, - подумав, отозвался поражённый новостями Жеан. - Такой жизни, какую влачит Квазимодо, милосерднее прерваться как можно раньше.
- Что ты говоришь, жестокий?!
- Правду, брат. Я совершил ошибку, подобрав его мальчишкой. Он бы отмучился ещё шестнадцать лет назад.
- Ты считаешь, правильнее было позволить толпе расправиться с ни в чём не повинным ребёнком? – поднял брови Клод.
- Считаю. Лучше смерть, чем жизнь изгоя с клеймом урода.
С этими словами Жеан быстрым шагом покинул келью. Он торопился на ежедневный обход улиц.
Брат тщетно уговаривал его навестить Квазимодо. Бывший судья не горел желанием видеть приёмыша, которому не мог простить вмешательства в историю с Эсмеральдой. Не кто иной, как горбун, помешал ему завладеть цыганкой, едва не убив в припадке ярости. Покорный раб обернулся пригретым на груди змеёнышем. Однако после исповеди Фролло, изменив вошедшему в привычку обходу улиц в поисках плясуньи, первым переступил барьер отчуждения.
Горбун сидел прямо на полу, вытянув ноги, и трудился над деревяшкой, ножом придавая ей определённую форму. Научившись за долгие годы чувствовать присутствие покровителя, не слыша его шагов, Квазимодо, оторвавшись от своего занятия, поднял голову. Некоторое время Жеан и звонарь безмолвно смотрели друг другу в глаза. За прошедший год оба они изменились, постарели, стали чужими, но одно всё же объединяло их: любовь к цыганке.
- Не ждал я вашего прихода, мой господин, - глухо, тяжело дыша, произнёс Квазимодо. – Подождите, скоро я перестану отравлять вам существование.
- Оставь подобные мысли, Квазимодо! – менторским тоном заявил Фролло, нарочно растягивая слова, чтобы горбун смог прочесть по губам. – Ни я, ни Клод ничего не пожалеем для тебя, мы пригласим лучших врачей во Франции. Ты поправишься!
- Полноте, господин! Я понимаю, что ни один врач не излечит меня. И вы ведь тоже понимаете.
Фролло, ссутулившись, втянул голову в плечи.
- Я глух, но не слеп, я всегда умел понимать вас безо всяких слов, - продолжал горбун, - поэтому вы можете быть со мной честным. Смерть освободит меня. Что сказал бы отец Клод?
- Наше тело лишь бренная оболочка, временный сосуд для бессмертной души, - по памяти воспроизвёл Фролло.
Удовлетворившись ответом, горбун вновь принялся за деревяшку. Жеана удивило поведение Квазимодо. Ни прежнего благоговения, ни капли страха, ни удивления не выказал звонарь при появлении опекуна. И тем не менее то был прежний Квазимодо, тот, которого Фролло некогда воспитывал, обучал грамоте, от которого отгонял ватаги беспризорников. Тот самый Квазимодо, за заботу плативший единственной ценностью – беззаветной, чистейшей воды любовью, которой Фролло столько раз злоупотреблял. Жеан дрогнул. Он провёл ладонью по взъерошенным рыжим вихрам на голове Квазимодо, как делал тогда, когда горбун был несмышлёным мальчишкой. В единственном глазу звонаря мелькнуло удивление, затем вдруг глаз этот часто-часто заморгал, на щеку скатилась слеза. Жеану стало ясно, что приёмыш простил его.
- Я больше не оставлю тебя, - обещал Фролло.
Весна, вытеснив долгую морозную зиму, не принесла ожидаемого облегчения для Квазимодо, высосав из его огромного несуразного тела последние силы. Приступы повторялись всё чаще, горбун с трудом ходил и спать мог только сидя, но всё же, пока доставало сил, звонил в колокола. Клод предложил было передать его работу другому, но Квазимодо с таким выражением посмотрел на него, что у священника слова замёрзли в горле. Бедный горбун желал умереть возле своих колоколов, последних и самых верных друзей, его отрады, средоточия его мира. Так, должно быть, ездовые псы умирают в упряжках. Микстуры и порошки, назначаемые докторами, Квазимодо перестал принимать, да впрочем, и проку от них было не больше, чем от пустышек.
- Ни к чему мешать воле Всевышнего, - пояснил он Жеану.
- Господь даст тебе ещё много… - осёкся Фролло, так и не сказав "счастливых лет", ибо сие было чересчур приторной ложью, вместо утешения вызывающей насмешку. И кто он такой, чтобы решать за самого Господа?
Жеан по-прежнему бродил по Парижу, но делал это, скорее, по привычке, возвращаясь в собор раньше обычного времени. Розыски уже не так увлекали его, сердце не отзывалось прежней ноющей болью при воспоминании о цыганке. Неуклонно, шаг за шагом, он отпускал её, изживал из себя.
Никому не дано предотвратить неизбежное и через несколько дней после того, как Оливье ле Дэна вздёрнули на Монфоконе, бездыханное тело Квазимодо отнесли на кладбище Невинных. Фролло долго простоял перед свежей могилой, а, возвратившись в собор, первым делом поднялся на колокольню. Откинув тюфяк, на котором спал горбун, он обнаружил под ним то, что хотел найти. Кусок дерева, который вырезал Квазимодо, приобрёл неверные, но вполне узнаваемые черты. Взметнувшийся в танце подол. Бубен в воздетой над головой руке. У фигурки отсутствовало лицо – видно, мастеру недостало умения вырезать его, но и без лица не составляло труда угадать, кого изобразил Квазимодо. Жеан повертел фигурку в руках и, вздохнув, отправился к последнему пристанищу звонаря. Вырыв руками ямку на холмике, он, не обращая внимания на недоуменные взгляды праздношатающихся, бережно положил туда деревянную танцовщицу и присыпал землёй. С того дня он больше не ходил искать Эсмеральду.
ДвоеНельзя сказать, чтобы Жеанне Фавро совсем уж не повезло с мужем. Грех жаловаться. Иные мужья пьют по-чёрному, избивают жён до кровавой пены изо рта. Матье, царствие ему небесное, выпивал в меру, и то с горя. Превосходный сапожник, он всё не мог наскрести денег, чтобы уплатить взнос и обзавестись собственным делом. А её, Жеанну, винил в том, что вынужден прозябать в вечных подмастерьях, в том, что их дети умирают, едва увидев свет, что жизнь складывается не так, как ему хотелось. Да чуть ли не в том, что дождь за окном пошёл – всё считалась её вина. Являясь домой под хмельком, принимался пилить нерадивую жену: и глянула не так, и ответила дерзко, и похлёбку сварила такую, что свиньям вылей, так те есть не станут. Расходился, поднимал на неё руку, таскал за волосы, повалив на пол, пинал под рёбра носками башмаков. Бил расчетливо, без излишней ярости, сколько полагается для внушения покорности. Жеанна понимала: не от сладкой жизни муж срывается на ней, и священник на исповеди сказал, мол, грешно роптать, но возрастали в её забитой душе страх и обида сначала на Матье, потом на всех мужчин вообще.
Нежданно Матье не стало. Какие-то оборванцы привязались к нему возле кабака, потребовали кошелёк. Ему бы не противиться, отдать им всё, но подмастерье сам кинулся на бродяг с кулаками. Один из грабителей выхватил нож, на который несчастный Матье напоролся, обагрив кровью камни мостовой. После смерти мужа Жеанне пришлось совсем тяжело. Денег, что выделил ей цеховой старшина, едва хватало, родители и её, и Матье, не помогали ничем. А она ещё в ту пору ждала ребёнка. Много ли наработаешь с пузом? И снова, как ил со дна взбаламученного пруда, поднялась в ней обида на всю мужскую породу.
В девицах Жеанна слыла красавицей, а замужем увяла до срока. Ничего она не видела от Матье, кроме побоев, попрёков, да того самого действа, порой заканчивающегося для неё беременностью – а потом она же и оказывалась виновата, что плодила дармоедов. Когда кроха хирел и умирал, муж укорял жену уже в том, что та, бракованный товар, никак не разродится жизнеспособным потомством. Словом, угодить ему было невозможно. Будь на то воля Жеанны, она бы наотрез отказалась делить с мужем постель. Молодая женщина искренне недоумевала, какое удовольствие находят мужчины в том, что неприятно, больно и стыдно. Но, оказалось, оно бывает и по-другому, когда в её жизни возник Жеан Фролло.
В первую их встречу он изрядно напугал её, неожиданно налетев сзади. У бедной вдовы душа ушла в пятки, она приготовилась распрощаться с поленьями, которые волокла домой с рынка, если не с самою жизнью. Оказалось, незнакомец перепутал её с другой женщиной, на которую она, видимо, несколько походила, особенно если смотреть со спины – в таком ракурсе интересное положение не было заметно. Увидев, что обознался, да разглядев, наконец, её живот, незнакомец смутился и предложил донести вязанку до дома. Жеанна, пришибленная испугом, без возражений уступила ему ношу и пошла впереди, указывая дорогу.
Незваный помощник назвался Жеаном Фролло.
- Надо же, - подивилась она про себя, - тёзка!
- Возможно, тебе доводилось слышать моё имя, - прибавил он.
Жеанна, витая мыслями в иных сферах, не обратила внимания на его слова. Потом уж, спустя время, она, досконально припомнив подробности, похолодела, осознав, что дрова ей тащил сам Великий прево, человек, ужаснее которого нет во всей Франции. Точнее говоря, бывший Великий прево. Ходили слухи, будто Фролло запятнал своё имя в какой-то грязной истории и это он повинен в памятном нападении бродяг на собор Парижской Богоматери. Так или иначе, но по приказу разгневанного короля его бросили в Консьержери. Как шутили злые языки – отправили по месту службы в качестве постояльца. Туда-де ему, злодею, и дорога! Человек, чьё имя повергало в дрожь, исчез, превратившись в призрака, пугающего прохожих. Жеанна не сообразила, кто перед ней, поэтому не припустила прочь без оглядки, бросив драгоценные дрова. Хотя близка была к тому, чтобы задать стрекача.
Она ещё надерзила странному спутнику, когда он словами нечаянно затронул наболевшее, и привычно сжалась, ожидая удара. Однако он не только не ударил, но, вздохнув, с сожалением сказал:
- Если бы та, которую я ищу, носила моего ребёнка, я бы не позволил ей таскать тяжести.
Проводив её до дверей, Фролло дал ей денег, а в дом не вошёл. Она не рассчитывала однажды снова увидеть его.
Стирая вместе с другими прачками чужое бельё в ледяной воде, Жеанна иногда вспоминала сурового незнакомца с поседевшей головой, гадая, кого он потерял и не может отыскать, какая затаённая печаль гложет его душу. Особо в память врезались его глаза: уставшие, сумрачные, с таинственной искрой. Взгляд хищной птицы, которой переломали крылья.
Вдова сапожника не предполагала, что спутник вернётся, запомнив, где она живёт. Но Фролло пришёл, когда май подлетел к концу, воздух наполнился теплом, а в садах отцветали плодовые деревья. Жеанна, разрешившаяся к тому времени от бремени девочкой и надеющаяся, что хоть это дитя не повторит судьбу предыдущих, ушедших на небеса, в этот вечер никого не ждала. Он пришёл, весь в чёрном, с поникшими плечами, тихо произнеся вместо приветствия:
- Я не могу больше быть один.
Жеанна впустила его в свой дом, в свою жизнь, а потом и в своё сердце. С ним она оттаивала, избавляясь от страха перед мужчинами, внушённого Матье. Оттаивал и Жеан. Он не повышал голоса, не поднимал на неё руки, не делал попыток сблизиться. В его тёмных коршунячьих глазах, когда он смотрел на неё, иногда светилось нечто, напоминающее нежность. Жеанна догадывалась, что та, за кого он её принял на улице, сильно ранила его, но расспрашивать не решалась. Каким бы ни было его прошлое, Фролло навсегда оставил его, закрыв, как прочитанную книгу. Он мог часами молча смотреть на неё, без всяких просьб отворачиваясь, когда она кормила ребёнка. Она привыкла к его присутствию, как к чему-то необходимому, постоянному.
С ним она узнала, что близость с мужчиной бывает не противной. Первый шаг Жеанна предприняла сама, увидев в его взгляде, обращённом к ней, сдерживаемое желание. Совершая усилие над собой, идя навстречу мужским потребностям, она попросила, когда он, по обыкновению, собрался на ночь в свою келью:
- Не уходите!
Жеан остался. И на следующую ночь тоже остался. Фролло, страшный, всеми ненавидимый Фролло, некогда державший в ежовых рукавицах весь Париж, был с ней предупредителен и нежен. Она, засыпая рядом с ним, впервые ощутила себя счастливой и желанной.
Безо всякого сожаления Жеанна оставила свою лачугу и перешла в дом в квартале Тиршап, доставшийся братьям Фролло в наследство от родителей.
- Это всё, что у меня осталось после… - Фролло запнулся. – Вернее сказать, Тиршап принадлежит моему брату, он отдал лен в моё пользование. Дохода он приносит немного, но на жизнь нам хватит. К тому же я не собираюсь сидеть, сложа руки. Я должен рассчитаться с Клодом за всё, что он для меня сделал.
Жеанна обустраивала порядком запущенный, долгое время пустовавший дом, стремясь хоть как-то отблагодарить человека, столь круто изменившего её жизнь. Их конкубинат* казался ей высшим благоволением Господа и всех святых, ниспосланный за прежние лишения, диковинным сном, который не прерывается. Обременив Фролло чужим ребёнком, она испытывала угрызения совести.
- Мне не впервой усыновлять детей, - хмыкнул он, когда Жеанна впервые заговорила на эту тему.
Её дочь, Розин, не вызывала у Жеана никаких эмоций – так же безразлично относятся к неодушевлённому предмету. Однажды, взяв младенца на руки, он внимательно всмотрелся в его личико, затем отдал матери, присовокупив:
- Она похожа на тебя.
И больше не проявлял к Розин ни малейшего интереса.
Когда Фролло предложил обвенчаться, Жеанна пошатнулась, подумав сперва, что слух обманывает её.
- Нет, нет, господин мой, неладное вы затеяли, - залепетала она, так и не привыкнув обращаться к благодетелю на "ты". – Дворянин с простолюдинкой, что о нас подумают?
- Нет мне дела до чужого мнения! И какой из меня теперь господин, сама посуди, - помолчав, Жеан продолжал, глядя ей прямо в глаза. - Ты побудила меня начать новую жизнь, иначе я до сих пор сидел бы в келье, проклиная всех и вся.
- Но если вы… Если вы когда-нибудь отыщете ту, которую искали, а я свяжу вас по рукам и ногам?
Фролло, вздохнув, легонько коснулся губами её лба.
- Я уже нашёл её.
* Конкубинат - сожительство
Если бы Квазимодо не сбросил Фролло с колокольни, лучше бы судье не стало. Поскольку фик по фильму 1939, то Фролло таки Жеан.
*напевает*
От казни вас лютой ничто не спасет!
Пощады не ждите – она не придет,
Никогда. Нет! Нет, не придет,
Никто не спасет, никто
Нет, пощады вы не ждите, нет!
Нет, нет!
Ап. А он всё растёт.
Ап-2. Теперь он точно завершён, Жеан пристроен, чтоб не болтался в свободном полёте, Квазимодо упокоен и ОЖП при деле.
По первоначальной задумке Жеан встречал на улице Эсмеральду, видел её огромный живот и ретировался. По другой задумке он находил цыганку и уговаривал навестить умирающего Квазимодо. В конечном варианте выбросила цыганку совсем.
По поводу Квазимодо. Чарльз Лоутон, исполнивший эту роль в фильме 1939 года и ИМХО единственный тру-Квази, на съёмках испытывал очень большой дискомфорт от грима и конструкции, изображающей горб. Весила та конструкция немало. Неслучайно ведь все остальные кино-Квазики щуплые и почти не горбатые. Теперь представим горб, который не отстёгивается, плюс искорёженные позвоночник, грудная клетка и кости таза, соответственно, неправильно развившиеся внутренние органы. Вряд ли такой человек имел шанс прожить долго. Поэтому здесь имеем, что имеем.
Название: Lasciate ogni speranza
Автор: A-Neo
Фэндом: Горбун из Нотр Дама (1939)
Персонажи: Фролло
Рейтинг: R
Жанры: AU, Ангст
Предупреждения: Насилие, смерть основного персонажа, ОЖП
Размер: Мини
Описание: Если бы Квазимодо не сбросил Фролло с колокольни.
Никто не придёт- Эс… ме… раль… да…
Ещё не обретя сознание, он шептал запекшимися губами её имя, снова и снова – безо всякой цели, сжимая и разжимая пальцы со стёртыми в кровь костяшками. Тьма не откликалась. Мрак, беспросветный, непроницаемый, обступал со всех сторон, вливался в душу, выплёскивался из сердца. Ни единого луча света, ни малейшего звука – он полагал себя уже погребённым в могиле и, забыв всё, бессильный прорвать пелену, застилающую разум, повторял одно и то же.
- Эсмеральда…
Даже здесь, даже теперь, на пороге смерти, снова виделись ему сверкающие глаза, призывно рокотал бубен и лился смех – её смех. Фролло не умел смеяться, а цыганка делала это легко, искренно, и голос её звенел серебряным колокольчиком. Она – свет, он – тьма. Она не покорится ему. Она околдовала его, чертовка, ведьма, огненная саламандра, заманила в расставленную нечистым ловушку. Она погубила его.
- Изыди, ведьма! Изыди, изыди! Я ненавижу тебя!
Он не мог понять, куда его бросили, давно ли он здесь. Помятые рёбра ныли от долгого лежания на боку. Попробовал приподняться, но непослушные руки тут же подломились и он рухнул на живот. Тогда он пополз, медленно, дюйм за дюймом подтягивая тяжёлое, словно перебитое пополам тело, пока не уткнулся в стену. Звякнула цепь. И тогда он вспомнил всё.
- Клод… Помоги мне!
Напрасно. Клод не придёт. Никто не придёт. Даже брат отрёкся от него, не захотев родства с убийцей. Тот, кто отнял чужую жизнь, сам повинен смерти. Он прекрасно это знает. Потому он здесь испытывает на себе те муки, на которые некогда обрёк её, к которым много лет приговаривал других. А мог бы сейчас мчаться за сотни лье от Парижа, гонимый, презренный, но – свободный. Мог дышать свежим воздухом, с наслаждением подставляя лицо ветру. Всегда осторожный Фролло сам сунулся в западню. Он, опередив стражу, выиграв драгоценное время, мог ещё бежать прочь из города, но пришёл в собор. Потому что не мог не увидеть её в последний раз. Потому что страсть к проклятой цыганке притупила в нём голос разума, заставив совершить череду проступков, приведших, наконец, сюда – на цепь, на жёсткий пол темницы.
Фролло съёжился, заново ощутив себя в клещах стальных рук Квазимодо, выворачивающих суставы, ломающих рёбра, сдавливающих глотку. Верный страж защищал цыганку, презрев привязанность к тому, кто столько лет кормил и опекал его. Проклятая саламандра навела чары, заставив раба ослушаться господина. Глупый кривой горбун! Не вмешайся он, ведьма давно отправилась бы к своему властелину. Квазимодо понимал только одно: его обожаемой цыганке, его Эсмеральде грозила опасность, и он ради неё готов был сокрушить кого угодно. Фролло сопротивлялся ему молча, яростно, напрягая все силы, но тщетно. Горбун, напоследок встряхнув его, словно тряпичную куклу, рывком поднял на вытянутых руках. Судорожно цепляясь за эти руки, он с ужасом увидел далеко внизу тёмную бездну, заполненную перебегающими с места на место огоньками. И лежать бы ему в луже расплавленного свинца со свёрнутой шеей, разбитому о булыжники мостовой. Но цыганка в последний миг, вскрикнув, бросилась на колени, обхватив мощные, как чугунные сваи, ноги Квазимодо.
Горбун, как-то сразу остыв, бросил замершего от страха Фролло на пол звонницы. Тело захлестнула волна жгучей боли, перехватив дыхание, заставив униженно скорчиться. Всё, что он мог – злобно сверлить глазами цыганку и её защитника, скрежеща зубами. Она пожалела его, решив, что даже такой страшный человек, как судья Фролло, не заслуживал столь лютой смерти. А лучше б позволила горбуну довести начатое дело до конца. Так было бы проще для всех.
Судью Фролло никто никогда не жалел. Он сам не испытывал жалости. Самым страшным унижением он считал чужое участие. Милосердие - удел слабых. Он не достоин его. Всё справедливо. Убийца должен понести наказание. Он ни о чём не сокрушался и, повернись события вспять, убил бы снова. Он не исправится, не раскается. Так зачем она пожалела его? Сейчас всё для него было бы давно кончено. И не было бы холодного каменного узилища, цепи, ломоты во всём теле, одиночества, сводящего с ума. Сейчас он, ошалев от радости, бросился бы на шею даже Квазимодо.
Она не придёт. Его тело никогда не знало женской ласки, может, оттого оно так быстро сдалось бешеной страсти, распалённой недоступностью цыганки. Он вожделел её даже теперь. Она продлила ему жизнь. А зачем нужна такая жизнь? Она больше не придёт. Поманила, подарила надежду - и исчезла. Наверное, ушла с табором. А ему только один путь. Так уходили отсюда те, кого он сюда низверг, и так же уйдёт он сам. За преступление нужно расплачиваться.
- Слушай, цыганка! – прохрипел он в пустоту с отчаянием обречённого. – Если мне суждено выбраться отсюда, я найду тебя, куда бы ты ни ушла.
Беги, цыганка. Если спадёт цепь, сдерживающая его, если король сохранит его никчёмную жизнь – он последует за ней, если понадобится – поползёт на коленях хоть на край земли. Нить, связавшую их воедино, не так-то просто разорвать. Живи, цыганка. Пой, гадай по руке, пляши у костров. Преступнику полагается возмездие.
Никто к нему не придёт. Никто не поможет. Ведь он это заслужил.
ЖаждаФролло снедал жар, становившийся с каждым часом всё сильнее, всё нестерпимее. Он облизнул пересохшие губы и в очередной раз пошарил вокруг себя рукой, отыскивая кружку. Воды в ней не было ни капли. Он опустошил её ещё утром. Узник засопел, скалясь во тьме. Фролло прекрасно знал распорядок: тюремщик приносит пищу и воду дважды в день. Час его прихода ещё не настал. Зови не зови – раньше срока он не явится. Поблажки здесь не дождёшься. Всё, чего можно добиться – грубого окрика, а то и чувствительного тычка под рёбра, а они и без того ныли после схватки с Квазимодо. Или, что много хуже, тюремщик принесёт воду только затем, чтобы, язвительно хохоча, выплеснуть ему в лицо. Благоразумнее терпеть, стиснув зубы. И он ждал, то и дело проверяя пустую кружку, борясь с искушением швырнуть бесполезную посудину в стену.
Жажда превратилась в изощрённую пытку. Фролло сдавленно простонал. Голова кружилась, пересохшую глотку жгло, казалось, самое нутро его пылало. Хорошо тем, кто сидит в сыром подземелье. Темень, безмолвие, цепь, прикреплённая к стальному кольцу, натиравшему щиколотку – а теперь добавилось ещё и это. Хотя бы глоток воды! Неужели он недостоин даже такой малости?! Тяжело задышав, он закрыл глаза, моля небо о забытьи. Или о скором избавлении.
Попробовать всё же позвать тюремщика? Фролло заскрежетал зубами. Никогда. Он лучше умрёт от жажды, но не унизится перед каким-то мужланом, не растопчет свою гордость. В конце концов, гордость – это всё, что у него ещё осталось. Он сильный. Он вытерпит. Никакие пытки и оковы не сломят его бушующий дух.
Он помотал головой, словно цепной пёс, и свернулся на соломе, подтянув колени к животу. Он привык к оковам, к неизвестности, смирился с тем, что держит ответ за совершённые им грехи. Одного он принять не мог – предательства. Все отвергли его, все оставили. Никто даже не попытался облегчить его участь. Огонь. Всюду огонь. И в нём танцует цыганка, исчадие ада, саламандра, погубительница. Из-за неё он здесь.
- Приди ко мне, Эсмеральда! Молю тебя! Хоть ты сжалься надо мной!
Она единственная, кого он готов умолять, презрев гордость.
Под сомкнутыми веками предстала река. Не такая, как Сена, в которую стекают городские нечистоты, где купаются и бродяги и добропорядочные горожане, и тут же прачки с красными от щёлока руками лупят вальками бельё. Эта река оказалась неизвестной ему, полноводной и чистой, он наяву слышал её шум, но не мог подойти, чтоб сделать хотя бы глоток. Хотя бы один! Фролло встряхнулся, прогоняя видение. Он вспомнил.
Квазимодо, его приёмыш, его творение, накрепко привязанный к позорному столбу, с разодранной в кровь спиной, просил пить. Зеваки, забавляясь его беспомощностью, исходили хохотом, бранились, сыпали шутками, соревнуясь в гнусном остроумии, швыряли камни. Обитатели городского дна, охочие до кровавых зрелищ, вились вокруг осуждённого, как слепни, донимающие быка. А ведь Квазимодо страдал по его, Фролло, вине. Жеан припомнил полную обожания и радости улыбку приёмыша, заметившего его приближение. Он мог освободить горбуна, не боясь позора, ореолом окружавшего любой эшафот – власть судьи ставила его неизмеримо выше суеверий городского отребья. Мог разогнать мучителей. Мог поднести несчастному эти жалкие несколько глотков воды. Он не сделал ничего. Он пришпорил коня и трусливо проехал мимо. Не расплачивается ли он теперь ещё и за то малодушие?
- Эсмеральда… Пожалуйста…
Ведь цыганка сжалилась тогда над Квазимодо. Неужели же она не пожалеет и его тоже?
Перед глазами поплыли красные круги. В тот момент, когда Фролло готов был сдаться и позвать тюремщика, он снова увидел Эсмеральду, извивающуюся в танце. Языки пламени лизали её босые ступни, но она не замечала ничего, не чувствовала боли. Воистину – саламандра, только эти колдовские твари не боятся огня, рождаются из огня.
Закусывая губы, он ждал, заворожённый её пляской, снизойдёт ли она до него. Когда цыганка, сделав последнее па, склонилась над ним, он сказал совсем не то, что хотел:
- Ведьма! Пришла поглумиться надо мной? Ну так давай!
И дрогнул, поняв, что совершил непоправимое. Она уйдёт, исчезнет и больше не покажется, если только не вздумает снова подразнить его.
Девушка, освещённая яркими всполохами, ни слова не говоря, отстегнула от пояса фляжку и, глядя исполненными сострадания глазами, протянула ему. Фролло, дёрнувшись, попробовал приподняться, но не смог. Тогда она села рядом, положила его голову себе на колени и, придерживая одной рукой, другой поднесла фляжку к губам. Он, как зверь, жадно припал к живительному источнику, и не отрывался, пока не осушил всё до капли. Жар, пожиравший его нутро, несколько утих.
- Благодарю… - с трудом прошептал он, всё ещё не веря.
Кивнув, она приложила ладонь к его пылающему лбу. Фролло блаженно зажмурился, проваливаясь в чёрную яму, где не было счёта времени. Вынырнув из забытья, он понял, что, как и прежде лежит во тьме, распростершись на охапке соломы, а рядом нет никого - никого и не было. Цыганка, пожалевшая его, оказалась всего лишь горячечным видением, но всё же он понял, что после её посещения ему и в самом деле стало легче. У него хватит сил вытерпеть.
Фролло провёл рукой по лицу, с удивлением ощутив мокрые дорожки на щеках.
НезнакомкаКолокола собора Парижской Богоматери звонили к обедне. Жеан Фролло, прогуливающийся, прихрамывая, по монастырскому двору, вздрогнул, словно от удара невидимой плети, невольно ссутулил плечи и ускорил шаг. Звонарём, как и в прежние времена, служил Квазимодо. Клод, поселив брата в соборе, в первый же день предложил:
- Если тебя угнетает присутствие Квазимодо, скажи, я найду, куда его отправить.
Но Жеан только безучастно отмахнулся. Горбун остался при своей должности, исполняя возложенные на него обязанности с похвальным рвением. О возвращении бывшего опекуна он знал и благоразумно старался не попадаться ему на глаза. Жеан также не искал встреч с приёмышем, поэтому, живя в одном здании, они ни разу не пересеклись.
- Зима нынче выдастся суровой, - подумал Фролло, глядя в серое небо, затянутое покровом рваных туч. Продрогнув на ноябрьском ветру, он вернулся в келью. Это была та самая келья, где когда-то спасалась от палача она, его Эсмеральда. Жеан ложился на соломенный тюфяк, два месяца служивший ей постелью, и втягивал ноздрями воздух, пытаясь уловить её запах. Иногда ему казалось, будто обоняние его щекочет слабый, чуть слышный терпкий аромат неведомых трав. Тогда его погрузившееся в безразличную спячку сознание ненадолго пробуждалось, заставляя сердце быстрее стучать от волнения. Незримая нить всё ещё привязывала его к цыганке, провидение раз за разом заставляло повторять её путь: сначала темница, голод и повреждённая нога, затем вот эта келья и участь бесприютного существа, лишённого надежды.
За год заключения Жеан состарился по меньшей мере на десять лет. Ему не исполнилось ещё сорока, а волосы уже поседели, походка стала неуверенной, шаркающей, плечи поникли, глаза, прежде живые и блестящие, сделались отрешёнными. Клоду пришлось приложить немало усилий, чтобы зажечь во взгляде младшего брата прежнюю властную искорку. Жеан не сразу привык к свободе, солнечный свет долго слепил его, вынуждая болезненно жмуриться. Пространство, так долго сводимое к каменной клетке длиною в десяток шагов, неприятно подавляло, вызывало стремление спрятаться ото всех. В маленькой келье с крошечным оконцем Жеан чувствовал себя в достаточной мере комфортно. Стены собора сделались его бронёй, его панцирем, его опорой.
На память о тюрьме остались хромота и шрам от кандалов на лодыжке. Клод уверял, что всё пройдёт и натирал ногу всяческими мазями, сопровождая свои действия беседами и уговорами. Жеан терпеливо позволял брату лечить себя: самый страшный, незаживающий шрам распластал пополам его душу, а уж её не исцелишь ни притираниями, ни проповедями. Он это знал наверняка. Жеан больше не верил Клоду, перестал верить с той самой ночи, когда тот отрёкся от него, не пожелав помочь. "Ты мне больше не брат!" - сказал он тогда. Тогда какого чёрта он выхаживает его теперь? Разбитое не склеишь.
Но всё же Жеан не был окончательно сломлен. Гордыня, помогавшая ему выдержать заключение, расцвела пышным цветом, как только он свыкся с присутствием Клода. Зная, что другим узникам приходилось в разы тяжелее, чем ему, он продолжал упиваться перенесёнными страданиями; презирая брата, принимал его помощь. Фролло понимал, что нужно простить и смириться, но преграда, которую он сам же и возвёл в своей душе, мешала ему сделать так.
Когда обедня закончилась, Клод пришёл в его келью с корзиной, в которой лежали пища и снадобья.
- Унеси это, - указал на корзину Жеан, - я не голоден.
- Не дури, Жанно. И дай мне заняться твоей ногой.
Жанно. Как в детстве. Это означало сострадание и ласку. Когда Клод сердился на него, то звал Жоаннесом. Покорившись, младший Фролло позволил старшему проделать необходимые врачебные манипуляции.
- Зачем ты возишься со мной? – задал он вопрос, ответа на который допытывался у Клода чуть ли не ежедневно. - Кому нужен нищий хромой старик?
- О чём ты, Жеан? - смиренно отозвался священник. - Ты ещё молод, твои силы скоро восстановятся.
- Зачем ты возишься со мной?
- Снова ты за своё? Долг брата и духовного пастыря повелевает мне заботиться о тебе.
Слова священника вызвали в сердце бывшего судьи вспышку желчной ненависти. Глаза полыхнули тем самым недобрым огнём, что некогда вызывал трепет у осуждённых.
- Брата?! Ты забыл свои прежние слова? О, Каин! Не оттолкни ты меня, всё сейчас было бы иначе. Я звал тебя, сидя на цепи в узилище, но ты не пришёл. Ты предал меня, Клод!
- И у тебя язык поворачивается обвинять меня в предательстве после того, как я приложил столько сил и красноречия, чтобы вытащить тебя из темницы? – изумился священник. – Такова твоя благодарность за то, что я второй месяц кормлю и содержу тебя? Знай, несчастный, не вмешайся я, ты был бы казнён на следующий день после нападения на собор!
- А разве казнь не была бы лучшей участью, Клод? Гнить заживо в темнице, терзаясь неведением – это милосердие? Не юли, мы оба знаем: я свободен лишь потому, что король отошёл в мир иной, а его наследникам нет никакого дела до меня.
- Так чего же ты хочешь? – вспылил священник. – Изволь, я отпущу тебя. Но куда ты пойдёшь и на какие средства будешь жить?
- Мне всё равно. Я отыщу её.
Вспышка угасала, слушать доводы Клода и признавать их правоту больше не хотелось. Он всё равно разыщет Эсмеральду, как только достаточно окрепнет, чтобы пуститься в долгий путь. Мысли о цыганке давно стали навязчивой идеей, за которую он хватался с отчаянием утопающего. Сначала она помогала ему выживать, после переросла в привычку, которую он страшился искоренять, ибо тогда в его существовании совсем не останется смысла. Он не знал, что скажет Эсмеральде при встрече, если таковая произойдёт. Он не знал, где её искать. Клод, когда он спросил его о цыганке, ответил, что та ушла с Гренгуаром, куда – Бог весть. Она могла до сих пор оставаться в Париже, но не исключено, что покинула пределы Франции. Помнит ли она человека, в котором пробудила любовь? Несомненно, помнит.
- Даже если отыщешь, - покачал головой священник, - станет ли тебе легче от встречи с ней? Довольно ворошить прошлое.
Оставшись в одиночестве, Жеан смотрел в окно на ту же картину, что видела некогда цыганка: те же ряды кровель с печными трубами, над которыми поднимались дымки, тот же кусочек хмурого неба. Зрелище, никоим образом не способствующее возникновению благих надежд!
К январю Фролло окончательно оправился, хромота сделалась совсем незаметной, что позволяло ему совершать длительные прогулки по городу. С каждым разом круг его поисков всё расширялся, постепенно выходя за пределы Ситэ. Жеан искал и не находил цыганку. Упрямо, методично он обходил каждую улицу, опрашивал лавочников, внимательно всматривался в лица встречавшихся на пути женщин, пока холод не заставлял его вернуться в келью.
Однажды, когда Фролло по обыкновению рыскал по улицам, впереди мелькнула хрупкая женская фигурка. Сердце ёкнуло и пропустило удар. Женщина, одетая чересчур легко для мороза, тащила на спине вязанку дров. Время от времени она останавливалась, бросала свою ношу и согревала дыханием озябшие руки. Жеан, нагнав её, неловко дёрнул поклажу.
- Позволь, я помогу.
Женщина, испуганно вскрикнув, обернулась. Только тут Фролло осознал свою ошибку. Это была не Эсмеральда. В миловидном, но измождённом лице не было той изысканной красоты, что отличала цыганку. В серых глазах застыл страх дикого зверька. Жалкая одежда не могла скрыть заметно округлившегося живота.
- О, пощадите, господин! – пролепетала незнакомка, вцепившись в вязанку. – У меня нет ни единого су, ни крошки хлеба, и всего-то богатства – эти поленья, которым я надеюсь растопить очаг, чтобы хоть немного обогреться.
- Не трясись, я не собираюсь тебя грабить, - хмыкнул Жеан, пытаясь грубостью прикрыть смущение. – Я принял тебя за другую. Ну, коли уж так вышло, позволь мне помочь тебе дотащить твоё богатство до дому. Идём же!
Бедняжка покорно разжала пальцы. Жеан взвалил вязанку на плечо и вопросительно посмотрел на женщину. Та, донельзя озадаченная, оглядываясь, зашагала по улице, указывая дорогу.
- Как тебя зовут? – спросил Фролло, поравнявшись с ней и пытаясь завязать беседу.
- Жеанна, господин.
- Что?!
- Ох, простите, господин! Так уж меня нарекли при рождении, мне не пришлось выбирать.
Несчастная, не понимая, чем прогневала сурового незнакомца, навязавшегося ей в попутчики, готова была пуститься наутёк, позабыв о дровах. Фролло, почувствовав её настроение, заговорил как можно ласковей:
- Не надо меня бояться. Я не зол, я удивлён. Видишь ли, я… Жеан. Жеан Фролло. Возможно, тебе доводилось слышать моё имя.
Поскольку Жеанна то ли не припоминала, где и при каких обстоятельствах слышала фамилию Фролло, то ли настроилась на молчание, он снова спросил:
- А что же твой муж? Вижу, он спокойно позволяет тебе ходить по улицам в таком положении.
- Мой муж, говорите вы? – кроткие очи гневно блеснули, лицо исказилось гримасой давней обиды. – Мой муж три месяца как умер, оставив меня без гроша за душой и с ребёнком в утробе. Да хоть и будь он жив, его бы нисколько не волновало моё положение. Как и всю вашу породу!
Она съёжилась, вероятно, ожидая удара за непозволительную дерзость. Жеан, прерывисто вздохнув, с сожалением посмотрел на неё.
- Отчего же? Если бы та, которую я ищу, носила моего ребёнка, я бы не разрешил ей таскать тяжести.
- Видно, хоть одной нашей сестре повезло повстречать достойного человека.
Фролло не удержался от саркастической усмешки. Он достойный, нечего сказать! Дальнейший разговор не клеился. В молчании они добрались до жилища Жеанны – жилища, олицетворявшего образ крайней нищеты. Женщина замерла у дверей, не зная, пригласить ли спутника внутрь. Фролло, покосившись на её живот, достал из висевшего на поясе кошелька несколько монет и, не считая, протянул женщине. Та отпрянула, точно увидела скорпиона.
- Ох, нет, господин хороший! Вы и без того много для меня сделали, я не могу это принять!
Перехватив её руку, Фролло насильно вложил деньги в ладонь и сжал пальцы.
- Возьми. Какой толк растапливать очаг, если в доме нечего есть?
Не прощаясь, он двинулся прочь, надеясь до наступления сумерек добраться до Ситэ. За спиной хлопнула дверь: женщина, поражённая тем, что он не воспользовался ни её беспомощностью, ни ситуацией, поспешила отгородиться от него. Жеан не знал, вернётся ли сюда завтра.
Прощение
Живи Лафонтен полутора столетиями раньше, Жеан Фролло мог бы стать источником вдохновения для басни о зайце и лягушках. После встречи с горожанкой, несущей вязанку дров, чтобы протопить убогую лачугу, в его устоявшемся мировоззрении произошёл переворот. Угрюмый отшельник, упивающийся страданиями, осознал, что есть на свете люди несчастнее, чем он, стало быть, его собственные показные муки гроша ломаного не стоят. Поняв, что молодой вдове Жеанне, а также Квазимодо приходится куда труднее, Фролло устыдился. В то время как он изводил Клода придирками и капризами, испытывая на прочность терпение священника, бедный звонарь не издал ни единой жалобы. Одни лишь каменные изваяния знали, как тяжко жить на свете безобразному, горбатому, да вдобавок глухому человеку, чьё сердце испытало безответную любовь.
Жеан не был ни уродлив, ни глух. Он знал, что не умрёт с голоду ни сегодня, ни завтра. Он не замерзал возле нетопленного очага. Никто не смел поднимать на него руку. Возможно даже, что заключение под стражу после штурма бродягами собора, первопричиной которого стала смерть капитана де Шатопер, уберегло его от больших бед в будущем. Как и другой королевский любимец, Оливье ле Дэн, Фролло нажил множество врагов среди знати. И если Оливье, находившийся в зените могущества на момент смерти Людовика Одиннадцатого, угодил в Консьержери, где и пребывал по сей день безо всякой надежды выйти живым, то он, бывший Великий прево, не представлял для недоброжелателей ни малейшего интереса. Жеан словно перестал для них существовать. Никто не мог наверняка сказать, что случилось бы с ним, застань он кончину монарха в Плесси-ле-Тур или окажись втянутым в последующую за тем борьбу за престол, когда с плеч полетело немало голов. Его разум постепенно пробуждался от безразличия ко всему, кроме воспоминаний о цыганке.
Фролло приободрился настолько, что впервые за долгие дни улыбнулся брату, навестившему его уединение. Улыбнулся одними уголками губ, но всё же и такое выражение расположенности свидетельствовало о громадных внутренних преображениях.
- Рад видеть тебя в добром расположении духа, - промолвил священник, ставя на стол корзину со снедью. – По всей видимости, прогулки возымели благотворное влияние.
Жеан, глядя исподлобья, волнуясь, как мальчишка, вполголоса произнёс то, что давно следовало сказать:
- Клод, я хотел испросить прощения за то горе, что причинил тебе.
Старший брат заключил младшего в объятия к великому смущению последнего, не привыкшего к подобным проявлениям нежности. Так, наверное, растерялся бы зверь, впервые в жизни изведавший ласку.
- Владычица! - воскликнул священник. - Я думал, скорее небо упадёт на землю, чем я услышу от тебя такие слова!
Жеан Фролло почти совсем не знал, что такое доброта и дружеское участие. С детства он закалял характер, пробиваясь сквозь тернии к вершине славы. Никто, кроме брата, не относился к нему с теплом тогда, когда норов его из податливой глины выковывался в сталь, становясь всё более замкнутым. Ночь, когда от его руки погиб капитан де Шатопер, отучила Жеана доверять даже Клоду. Он сделал вывод: родной брат способен предать ради чистоты собственных моральных принципов. Никому нельзя верить, только в одиночестве спасение. Но человек не должен быть один: это противоречит его природе. Настал тот миг, когда Фролло уже не мог скрывать всё, что мучило его. Склонив поседевшую голову, он сказал брату:
- Клод… Я хотел бы исповедаться.
Жеан совершил ещё одно усилие над собой, поднявшись на колокольню к Квазимодо. От Клода он не раз слышал, что его приёмыш в последнее время прихварывает.
- Ну так покажи его лекарю! – с досадой отмахнулся Жеан, когда священник впервые завёл разговор о здоровье Квазимодо.
- Лекарь ему ничем не поможет, - скорбно ответил Клод, нахмурив брови.
Жеан в пол-уха выслушал разъяснения брата. Приёмышу и прежде иногда нездоровилось, но обычно недомогание вскоре проходило. Искривлённый позвоночник и вкривь растущие рёбра упорно год за годом душили Квазимодо. Лёгким не хватало воздуха в деформированной грудной клетке, огромный горб давил сверху всей своей тяжестью. До поры до времени могучее здоровье Квазимодо справлялось с недугом, позволяя перемещаться по собору с обезьяньим проворством, но всему наступает предел. Сердце его износилось быстрее, чем у обычного человека. Возможно, как-то повлияло наказание у позорного столба, или сказалось перенапряжение сил в ночь штурма собора, или же бедолага не вынес разлуки с цыганкой. Здоровье дало сбой. Горбуну труднее стало передвигаться, участились приступы удушья.
- Мы ничего не можем для него сделать, - закончил Клод. – Снадобья на время облегчат его состояние, но не помешают медленно умирать.
- Возможно, оно к лучшему, - подумав, отозвался поражённый новостями Жеан. - Такой жизни, какую влачит Квазимодо, милосерднее прерваться как можно раньше.
- Что ты говоришь, жестокий?!
- Правду, брат. Я совершил ошибку, подобрав его мальчишкой. Он бы отмучился ещё шестнадцать лет назад.
- Ты считаешь, правильнее было позволить толпе расправиться с ни в чём не повинным ребёнком? – поднял брови Клод.
- Считаю. Лучше смерть, чем жизнь изгоя с клеймом урода.
С этими словами Жеан быстрым шагом покинул келью. Он торопился на ежедневный обход улиц.
Брат тщетно уговаривал его навестить Квазимодо. Бывший судья не горел желанием видеть приёмыша, которому не мог простить вмешательства в историю с Эсмеральдой. Не кто иной, как горбун, помешал ему завладеть цыганкой, едва не убив в припадке ярости. Покорный раб обернулся пригретым на груди змеёнышем. Однако после исповеди Фролло, изменив вошедшему в привычку обходу улиц в поисках плясуньи, первым переступил барьер отчуждения.
Горбун сидел прямо на полу, вытянув ноги, и трудился над деревяшкой, ножом придавая ей определённую форму. Научившись за долгие годы чувствовать присутствие покровителя, не слыша его шагов, Квазимодо, оторвавшись от своего занятия, поднял голову. Некоторое время Жеан и звонарь безмолвно смотрели друг другу в глаза. За прошедший год оба они изменились, постарели, стали чужими, но одно всё же объединяло их: любовь к цыганке.
- Не ждал я вашего прихода, мой господин, - глухо, тяжело дыша, произнёс Квазимодо. – Подождите, скоро я перестану отравлять вам существование.
- Оставь подобные мысли, Квазимодо! – менторским тоном заявил Фролло, нарочно растягивая слова, чтобы горбун смог прочесть по губам. – Ни я, ни Клод ничего не пожалеем для тебя, мы пригласим лучших врачей во Франции. Ты поправишься!
- Полноте, господин! Я понимаю, что ни один врач не излечит меня. И вы ведь тоже понимаете.
Фролло, ссутулившись, втянул голову в плечи.
- Я глух, но не слеп, я всегда умел понимать вас безо всяких слов, - продолжал горбун, - поэтому вы можете быть со мной честным. Смерть освободит меня. Что сказал бы отец Клод?
- Наше тело лишь бренная оболочка, временный сосуд для бессмертной души, - по памяти воспроизвёл Фролло.
Удовлетворившись ответом, горбун вновь принялся за деревяшку. Жеана удивило поведение Квазимодо. Ни прежнего благоговения, ни капли страха, ни удивления не выказал звонарь при появлении опекуна. И тем не менее то был прежний Квазимодо, тот, которого Фролло некогда воспитывал, обучал грамоте, от которого отгонял ватаги беспризорников. Тот самый Квазимодо, за заботу плативший единственной ценностью – беззаветной, чистейшей воды любовью, которой Фролло столько раз злоупотреблял. Жеан дрогнул. Он провёл ладонью по взъерошенным рыжим вихрам на голове Квазимодо, как делал тогда, когда горбун был несмышлёным мальчишкой. В единственном глазу звонаря мелькнуло удивление, затем вдруг глаз этот часто-часто заморгал, на щеку скатилась слеза. Жеану стало ясно, что приёмыш простил его.
- Я больше не оставлю тебя, - обещал Фролло.
Весна, вытеснив долгую морозную зиму, не принесла ожидаемого облегчения для Квазимодо, высосав из его огромного несуразного тела последние силы. Приступы повторялись всё чаще, горбун с трудом ходил и спать мог только сидя, но всё же, пока доставало сил, звонил в колокола. Клод предложил было передать его работу другому, но Квазимодо с таким выражением посмотрел на него, что у священника слова замёрзли в горле. Бедный горбун желал умереть возле своих колоколов, последних и самых верных друзей, его отрады, средоточия его мира. Так, должно быть, ездовые псы умирают в упряжках. Микстуры и порошки, назначаемые докторами, Квазимодо перестал принимать, да впрочем, и проку от них было не больше, чем от пустышек.
- Ни к чему мешать воле Всевышнего, - пояснил он Жеану.
- Господь даст тебе ещё много… - осёкся Фролло, так и не сказав "счастливых лет", ибо сие было чересчур приторной ложью, вместо утешения вызывающей насмешку. И кто он такой, чтобы решать за самого Господа?
Жеан по-прежнему бродил по Парижу, но делал это, скорее, по привычке, возвращаясь в собор раньше обычного времени. Розыски уже не так увлекали его, сердце не отзывалось прежней ноющей болью при воспоминании о цыганке. Неуклонно, шаг за шагом, он отпускал её, изживал из себя.
Никому не дано предотвратить неизбежное и через несколько дней после того, как Оливье ле Дэна вздёрнули на Монфоконе, бездыханное тело Квазимодо отнесли на кладбище Невинных. Фролло долго простоял перед свежей могилой, а, возвратившись в собор, первым делом поднялся на колокольню. Откинув тюфяк, на котором спал горбун, он обнаружил под ним то, что хотел найти. Кусок дерева, который вырезал Квазимодо, приобрёл неверные, но вполне узнаваемые черты. Взметнувшийся в танце подол. Бубен в воздетой над головой руке. У фигурки отсутствовало лицо – видно, мастеру недостало умения вырезать его, но и без лица не составляло труда угадать, кого изобразил Квазимодо. Жеан повертел фигурку в руках и, вздохнув, отправился к последнему пристанищу звонаря. Вырыв руками ямку на холмике, он, не обращая внимания на недоуменные взгляды праздношатающихся, бережно положил туда деревянную танцовщицу и присыпал землёй. С того дня он больше не ходил искать Эсмеральду.
ДвоеНельзя сказать, чтобы Жеанне Фавро совсем уж не повезло с мужем. Грех жаловаться. Иные мужья пьют по-чёрному, избивают жён до кровавой пены изо рта. Матье, царствие ему небесное, выпивал в меру, и то с горя. Превосходный сапожник, он всё не мог наскрести денег, чтобы уплатить взнос и обзавестись собственным делом. А её, Жеанну, винил в том, что вынужден прозябать в вечных подмастерьях, в том, что их дети умирают, едва увидев свет, что жизнь складывается не так, как ему хотелось. Да чуть ли не в том, что дождь за окном пошёл – всё считалась её вина. Являясь домой под хмельком, принимался пилить нерадивую жену: и глянула не так, и ответила дерзко, и похлёбку сварила такую, что свиньям вылей, так те есть не станут. Расходился, поднимал на неё руку, таскал за волосы, повалив на пол, пинал под рёбра носками башмаков. Бил расчетливо, без излишней ярости, сколько полагается для внушения покорности. Жеанна понимала: не от сладкой жизни муж срывается на ней, и священник на исповеди сказал, мол, грешно роптать, но возрастали в её забитой душе страх и обида сначала на Матье, потом на всех мужчин вообще.
Нежданно Матье не стало. Какие-то оборванцы привязались к нему возле кабака, потребовали кошелёк. Ему бы не противиться, отдать им всё, но подмастерье сам кинулся на бродяг с кулаками. Один из грабителей выхватил нож, на который несчастный Матье напоролся, обагрив кровью камни мостовой. После смерти мужа Жеанне пришлось совсем тяжело. Денег, что выделил ей цеховой старшина, едва хватало, родители и её, и Матье, не помогали ничем. А она ещё в ту пору ждала ребёнка. Много ли наработаешь с пузом? И снова, как ил со дна взбаламученного пруда, поднялась в ней обида на всю мужскую породу.
В девицах Жеанна слыла красавицей, а замужем увяла до срока. Ничего она не видела от Матье, кроме побоев, попрёков, да того самого действа, порой заканчивающегося для неё беременностью – а потом она же и оказывалась виновата, что плодила дармоедов. Когда кроха хирел и умирал, муж укорял жену уже в том, что та, бракованный товар, никак не разродится жизнеспособным потомством. Словом, угодить ему было невозможно. Будь на то воля Жеанны, она бы наотрез отказалась делить с мужем постель. Молодая женщина искренне недоумевала, какое удовольствие находят мужчины в том, что неприятно, больно и стыдно. Но, оказалось, оно бывает и по-другому, когда в её жизни возник Жеан Фролло.
В первую их встречу он изрядно напугал её, неожиданно налетев сзади. У бедной вдовы душа ушла в пятки, она приготовилась распрощаться с поленьями, которые волокла домой с рынка, если не с самою жизнью. Оказалось, незнакомец перепутал её с другой женщиной, на которую она, видимо, несколько походила, особенно если смотреть со спины – в таком ракурсе интересное положение не было заметно. Увидев, что обознался, да разглядев, наконец, её живот, незнакомец смутился и предложил донести вязанку до дома. Жеанна, пришибленная испугом, без возражений уступила ему ношу и пошла впереди, указывая дорогу.
Незваный помощник назвался Жеаном Фролло.
- Надо же, - подивилась она про себя, - тёзка!
- Возможно, тебе доводилось слышать моё имя, - прибавил он.
Жеанна, витая мыслями в иных сферах, не обратила внимания на его слова. Потом уж, спустя время, она, досконально припомнив подробности, похолодела, осознав, что дрова ей тащил сам Великий прево, человек, ужаснее которого нет во всей Франции. Точнее говоря, бывший Великий прево. Ходили слухи, будто Фролло запятнал своё имя в какой-то грязной истории и это он повинен в памятном нападении бродяг на собор Парижской Богоматери. Так или иначе, но по приказу разгневанного короля его бросили в Консьержери. Как шутили злые языки – отправили по месту службы в качестве постояльца. Туда-де ему, злодею, и дорога! Человек, чьё имя повергало в дрожь, исчез, превратившись в призрака, пугающего прохожих. Жеанна не сообразила, кто перед ней, поэтому не припустила прочь без оглядки, бросив драгоценные дрова. Хотя близка была к тому, чтобы задать стрекача.
Она ещё надерзила странному спутнику, когда он словами нечаянно затронул наболевшее, и привычно сжалась, ожидая удара. Однако он не только не ударил, но, вздохнув, с сожалением сказал:
- Если бы та, которую я ищу, носила моего ребёнка, я бы не позволил ей таскать тяжести.
Проводив её до дверей, Фролло дал ей денег, а в дом не вошёл. Она не рассчитывала однажды снова увидеть его.
Стирая вместе с другими прачками чужое бельё в ледяной воде, Жеанна иногда вспоминала сурового незнакомца с поседевшей головой, гадая, кого он потерял и не может отыскать, какая затаённая печаль гложет его душу. Особо в память врезались его глаза: уставшие, сумрачные, с таинственной искрой. Взгляд хищной птицы, которой переломали крылья.
Вдова сапожника не предполагала, что спутник вернётся, запомнив, где она живёт. Но Фролло пришёл, когда май подлетел к концу, воздух наполнился теплом, а в садах отцветали плодовые деревья. Жеанна, разрешившаяся к тому времени от бремени девочкой и надеющаяся, что хоть это дитя не повторит судьбу предыдущих, ушедших на небеса, в этот вечер никого не ждала. Он пришёл, весь в чёрном, с поникшими плечами, тихо произнеся вместо приветствия:
- Я не могу больше быть один.
Жеанна впустила его в свой дом, в свою жизнь, а потом и в своё сердце. С ним она оттаивала, избавляясь от страха перед мужчинами, внушённого Матье. Оттаивал и Жеан. Он не повышал голоса, не поднимал на неё руки, не делал попыток сблизиться. В его тёмных коршунячьих глазах, когда он смотрел на неё, иногда светилось нечто, напоминающее нежность. Жеанна догадывалась, что та, за кого он её принял на улице, сильно ранила его, но расспрашивать не решалась. Каким бы ни было его прошлое, Фролло навсегда оставил его, закрыв, как прочитанную книгу. Он мог часами молча смотреть на неё, без всяких просьб отворачиваясь, когда она кормила ребёнка. Она привыкла к его присутствию, как к чему-то необходимому, постоянному.
С ним она узнала, что близость с мужчиной бывает не противной. Первый шаг Жеанна предприняла сама, увидев в его взгляде, обращённом к ней, сдерживаемое желание. Совершая усилие над собой, идя навстречу мужским потребностям, она попросила, когда он, по обыкновению, собрался на ночь в свою келью:
- Не уходите!
Жеан остался. И на следующую ночь тоже остался. Фролло, страшный, всеми ненавидимый Фролло, некогда державший в ежовых рукавицах весь Париж, был с ней предупредителен и нежен. Она, засыпая рядом с ним, впервые ощутила себя счастливой и желанной.
Безо всякого сожаления Жеанна оставила свою лачугу и перешла в дом в квартале Тиршап, доставшийся братьям Фролло в наследство от родителей.
- Это всё, что у меня осталось после… - Фролло запнулся. – Вернее сказать, Тиршап принадлежит моему брату, он отдал лен в моё пользование. Дохода он приносит немного, но на жизнь нам хватит. К тому же я не собираюсь сидеть, сложа руки. Я должен рассчитаться с Клодом за всё, что он для меня сделал.
Жеанна обустраивала порядком запущенный, долгое время пустовавший дом, стремясь хоть как-то отблагодарить человека, столь круто изменившего её жизнь. Их конкубинат* казался ей высшим благоволением Господа и всех святых, ниспосланный за прежние лишения, диковинным сном, который не прерывается. Обременив Фролло чужим ребёнком, она испытывала угрызения совести.
- Мне не впервой усыновлять детей, - хмыкнул он, когда Жеанна впервые заговорила на эту тему.
Её дочь, Розин, не вызывала у Жеана никаких эмоций – так же безразлично относятся к неодушевлённому предмету. Однажды, взяв младенца на руки, он внимательно всмотрелся в его личико, затем отдал матери, присовокупив:
- Она похожа на тебя.
И больше не проявлял к Розин ни малейшего интереса.
Когда Фролло предложил обвенчаться, Жеанна пошатнулась, подумав сперва, что слух обманывает её.
- Нет, нет, господин мой, неладное вы затеяли, - залепетала она, так и не привыкнув обращаться к благодетелю на "ты". – Дворянин с простолюдинкой, что о нас подумают?
- Нет мне дела до чужого мнения! И какой из меня теперь господин, сама посуди, - помолчав, Жеан продолжал, глядя ей прямо в глаза. - Ты побудила меня начать новую жизнь, иначе я до сих пор сидел бы в келье, проклиная всех и вся.
- Но если вы… Если вы когда-нибудь отыщете ту, которую искали, а я свяжу вас по рукам и ногам?
Фролло, вздохнув, легонько коснулся губами её лба.
- Я уже нашёл её.
* Конкубинат - сожительство
@музыка: Кирилл Сухомлинов, Александр Жуков - Флоренция
-
-
14.03.2017 в 17:23-
-
14.03.2017 в 17:35