Передайте от меня привет Бродвею, когда попадёте на него.
Глава 9. Шармолю не дремлетЕсли кто-то из блюстителей закона превосходил Жоаннеса Фролло в нетерпимости к ведьмам и еретикам, то сия сомнительная честь принадлежала мэтру Жаку Шармолю, прокурору духовного суда. В то время как другие, посудачив о чудесном спасении цыганки, позабыли о ней, Шармолю не забыл ничего. Преступница, ушедшая от возмездия, не давала ему покою. Прокурора провели, как мальчишку, лишили законной добычи, а такого честолюбивый Шармолю без отмщения оставить не мог. Дело следовало довести до конца, иначе нечестивка проживёт в соборе до старости, или, того хуже, хитростью улизнёт на волю.
Выждав пару дней, он навестил судью Фролло, которого до сих пор считал первым пособником в уничтожении пресловутой ведьмы, покушавшейся на жизнь офицера. Жеан, окружённый кошками, разбирал какие-то бумаги у себя в кабинете. Завидев Шармолю, он поджал губы, что служило признаком раздражения. Королевский прокурор, в свою очередь, недовольно поморщился: всюду – под ногами, на столе, на полках с книгами - восседали или дремали кошки. Серые, рыжие, полосатые, они с интересом устремили на вошедшего зеленущие глаза с колдовскими вертикальными зрачками.
- Боже милостивый! – поразился Шармолю. – Да сколько же их тут?!
Огромный пушистый белый кот, видимо, пользовавшийся особым расположением судьи, устроился на хозяйских коленях. Другой, дымчатый, суетился на письменном столе, с мурлыканьем бодал лбом руку хозяина, норовя наступить лапами прямо на документы. Время от времени Фролло легонько отпихивал назойливого любимца в сторону, а тот, нимало не обидевшись, лез снова.
- Правду сказать, никогда не понимал вашего увлечения этими бесовскими зверьками, - нахмурился прокурор, когда законники обменялись приторно вежливыми приветствиями, как обычно здороваются люди, ненавидящие друг друга, но связанные общим делом. Фролло, вздёрнув бровь, спокойно возразил, что его питомцы чистоплотны, ничего не испортили в кабинете и вообще несут важную службу по охране ценных документов от расплодившихся во Дворце правосудия мышей.
- Давайте же отвлечёмся от моих кошек и перейдём к делу, которое, вероятно, не терпит отлагательств, коли вы лично удостоили меня посещением в столь ранний час.
Прокурор елейным голосом заговорил о ведьме, укрывшейся в соборе Парижской Богоматери (тут он истово перекрестился) при попустительстве мэтра Фролло и смущающей праведных прихожан. Между тем приговор преступнице подписан и подлежит исполнению. Стало быть, нужно добиться постановления судебной палаты, чтобы выудить нечестивку из убежища и предать в руки палача. Закончил он свою речь предположением: вероятно, мэтр Фролло испытывает желание исправить досадное недоразумение и казнить цыганку, пока слухи о бездействии правосудия не достигли ушей короля. Произнеся имя государя, Шармолю почтительно возвёл взор к потолку. Судья поднялся, спихнув с колен кота, оставившего на чёрной мантии белую шерсть. Ехидно скривив губы, он пожал плечами и прочёл ответную тираду о том, что и рад бы изловить ведьму, да вынужден подчиняться закону, не им установленному. В храме преступница священна, а его судейской мантии не тягаться с сутаной епископа. Уличная девка не стоит того, чтобы из-за неё переступать давние порядки. Цыганка неприкосновенна, но если мэтр Шармолю обеспокоен нравственностью прихожан, то его опасения беспочвенны: родной брат судьи лично присматривает за колдуньей и не позволит ей ни сбежать, ни совратить праведную душу. Нравственность архидьякона Клода Фролло сомнениям не подлежит. Цыганка всё равно что в тюрьме.
Белый кот, приветливо мяукнув, принялся тереться линючими боками о прокурорскую мантию, намереваясь сотворить с нею то же, что проделал с облачением хозяина. Шармолю, что-то проворчав под нос, непочтительно оттолкнул зверька ногой и поспешил откланяться.
- Умница, Снежок! – похвалил Фролло своего фаворита, когда за визитёром захлопнулась дверь. Взяв кота на руки, он почесал его за ухом, задумчиво проговорил. – Ишь, ведьму ему подавай! Мы не отдадим ему Эсмеральду, а, Снежок?
И снова повторил, с наслаждением растягивая гласные, словно пробуя имя на вкус:
- Эсмеральда… Эсмеральда-а...
Шармолю понял: здесь Фролло ему не союзник. Он ни за что не пойдёт против брата, укрывающего ведьму властью церкви. Кроме того, всплыла ещё одна причина, заставившая прокурора утратить прежнее доверие к судье. Уж слишком рьяно мэтр Фролло защищал цыганку, да и в целом со дня незадавшейся казни он как-то переменился. Собственно, судья переменился уже давно, но теперь в нём откуда-то появилась прежде несвойственная ему снисходительность к осуждённым, новые нотки в голосе, мягкость во взгляде. Судя по всему, неумолимый Цербер начал терять хватку.
- Уж не цыганка ли приворожила его? – брезгливо содрогнулся Шармолю. – Что, если мэтр Фролло…
Прокурор даже в мыслях не смог произнести "влюбился". Уж слишком нелепо звучало это предположение относительно мэтра Фролло. Такие люди, как он, не могут любить, не умеют. Нет, судья просто находится под воздействием колдовских чар. Этак-то вернее. Тем более следовало как можно скорее казнить ведьму, дабы вырвать из пучины порока соблазнённую ею душу мэтра Фролло.
Отбросив мысль заручиться поддержкой судьи, Шармолю принялся действовать самостоятельно. В разговорах с Фролло о цыганке он больше не упоминал, будто бы та перестала его интересовать. Однако, как гласит изречение: "Vulpes pilum mutat, non mores"*. Мэтр Шармолю попросту затаился. Прежде всего он составил прошение к королю о лишении собора Парижской Богоматери статуса убежища. По счастью, письмо в Плесси-ле-Тур он не отправил, опасаясь монаршего недовольства: для подобной просьбы нужна более веская причина, чем воспользовавшаяся законным правом преступница. Шармолю отложил исписанный лист до лучших времён, решив пока испытать способ попроще. Если нельзя насильно вывести ведьму из собора, её можно выманить оттуда хитростью. Перелистав дело цыганки, мэтр Шармолю понял, что может заставить преступницу презреть безопасность.
Непутёвый школяр Жоффруа Дюбуа, попавшийся на игре в кости, сделался белее бумаги, когда его представили пред очи мэтра Шармолю. Выражение лица прокурора духовного суда не предвещало ничего хорошего. Бедняга, заикаясь и путаясь, ещё пытался что-то лопотать в оправдание, уповая на то, что его проступок не имеет отношения к ведомству господина прокурора, но страж был неумолим, как скала. Казалось, он даже не слушал обвиняемого. Наконец, когда Жоффруа уже распростился с жизнью, Шармолю неожиданно сменил гнев на милость. Он посулил отпустить школяра на все четыре стороны безо всякого штрафа за нарушение закона, и даже приплатить тридцать денье, если тот сейчас отправится в собор Парижской Богоматери, отыщет там цыганку, воспользовавшуюся правом убежища, и уговорит её выйти на площадь. В противном случае… Прокурор, ухмыльнувшись, провёл ребром ладони по шее. Этот молчаливый аргумент подействовал сильнее всяких слов.
Вздрагивая при мысли о "противном случае", Жоффруа поспешил в собор, где моментально растерялся. Храм поразил не слишком набожного школяра громадными пространствами, подавил величием, колоннада показалась ему вековым лесом. Он не знал, с чего начать розыски и сиротливо мыкался по собору.
- Вот так незадача! - размышлял Жоффруа, почёсывая затылок. – Где же здесь отыскать цыганку? Говорят, она тут под покровительством судьи Фролло и его дьявольского прислужника-горбуна. Ещё вопрос, кто из этих двух крокодилов страшнее – Шармолю или Фролло. Не тот, так другой меня слопают с потрохами. Плакали мои тридцать денье!
Очутившись, таким образом, меж двух огней, пройдоха заколебался, не зная, к какой стороне примкнуть. Столкнуться с судьёй ему нимало не хотелось, однако неисполнение поручения грозило страшной карой. Жест, изображающий перерезанное горло, побудил школяра склонился к содействию прокурору. Если за судьёй стоял хоть и жуткий, но всё-таки живой человек из плоти и крови, то за спиной Шармолю юноше рисовались костры инквизиции и холодные склепы Монфокона. Обратившись к случившемуся поблизости причетнику, Жоффруа справился у того о цыганке. На счастье школяра Эсмеральда оказалась вовсе не в келье, куда проникнуть было бы непросто. Причетник указал Жоффруа на коленопреклонённую девушку в белом, возносившую молитвы подле статуи Богоматери. Посланец Шармолю давно заприметил её, но даже предположить не мог, что та, кого он принял за послушницу, есть та самая цыганка. Итак, первую половину поручения школяр не без труда, но выполнил. Осталось самое сложное.
Эсмеральда пребывала в приподнятом расположении духа: сегодня истекла половина определённого Фролло срока. Всё складывалось для неё как нельзя более удачно. Цыганка настолько привыкла к чувству защищённости, что неожиданное обращение молодого человека в потрёпанном сюрко подозрений не вызвало. Жоффруа, как было велено, на голубом глазу поведал: в деле цыганки вскрылись новые обстоятельства, некто капитан Феб де Шатопер желает дать показания и ждёт цыганку, чтобы вместе ехать во Дворец правосудия. Эсмеральда, помня неоднократно повторённый наказ ни под каким предлогом не покидать собор, заволновалась. Капитан оказался благородным человеком, он поверил в её невиновность, хочет оправдать перед судьями! А она рискует упустить счастливый случай. Как назло, архидьякон именно сегодня отлучился по делам, а судья должен был прийти только вечером. Эти сомнения она озвучила посланнику.
- Вы говорите о судье Фролло? – присвистнул сообразительный Жоффруа. – Так он как раз сейчас во Дворце правосудия, куда вам следует отправиться.
Эсмеральда всё ещё колебалась.
- Но почему же капитан сам не пришёл?
Школяр, чьё красноречие питал страх перед петлёй, расплылся в улыбке.
- Думаете, вашему капитану охота, чтоб его видели вместе с цыганкой? Вот он и прислал меня. Идёмте же, пока он не раздумал!
Это походило на правду. Эсмеральда вспомнила красавицу де Гонделорье в объятиях Феба в день казни, судью, отбившего её у стражи. Одно воспоминание притянуло другое - о свистке, который она на всякий случай носила на шее.
- Сможешь позвать Квазимодо, – всплыл в сознании голос Фролло. – Свист он услышит.
- Подождите меня здесь,- сказала она школяру. – Я скоро вернусь.
Отсутствовала цыганка не более получаса, однако за этот срок Жоффруа Дюбуа извёлся от беспокойства, кидаясь то в жар, то в холод. Наконец сияющая Эсмеральда вернулась, положив конец его мытарствам, и предложила скорее идти к капитану.
- Его карета ждёт нас на Соборной площади. Следуйте за мной, девушка! – провозгласил школяр, зашагав впереди. Не предвидя подвоха, Эсмеральда двинулась следом.
На Соборной площади действительно стояла карета. Цыганке едва не сделалось дурно, когда она как следует рассмотрела её. В довершение, улыбчивый молодой человек метнулся вбок и мгновенно растворился в толпе. Девушка бросилась было обратно в укрытие, но обе её руки оказались в тисках. Цыганка беспомощно забилась, схваченная двумя сержантами городской стражи. От крыльца собора её отделяли всего каких-то пятнадцать шагов. Вокруг полно людей, но никому не было дела до стражников, среди бела дня волокущих упирающуюся девушку к зловещей чёрной карете с зарешёченными окошками. Точнее, прохожие делали вид, будто ничего не замечают, и торопились пройти мимо. Не вырваться. И руки скручены. А ведь Фролло предупреждал…
- Помогите! – закричала Эсмеральда что есть мочи. Жёсткая потная ладонь тут же зажала ей рот.
Всё же призыв цыганки не остался неуслышанным. Перед стражниками и их добычей словно из-под земли вырос плечистый малый в лохмотьях (будь здесь Жеан Фролло – он узнал бы его!). Вытянув грязную руку, бродяга загнусил:
- Подайте, Христа ради!
- Пошёл прочь! – рявкнул сержант.
Король Алтынный, не вняв приказу, перегородил стражникам дорогу, продолжая кривляться. Неожиданно он весь подобрался и тигриным прыжком сбил с ног сержанта, державшего правую руку Эсмеральды. Охнув, служака выпустил жертву, а его товарищ растерялся, не зная, тащить ли цыганку в карету, или же разделаться с дерзким бродягой. Цыганка, воспользовавшись заминкой, схватила свисток. Площадь огласила знакомая переливчатая трель. Сержант, предупреждённый о цыганских фокусах, ещё крепче вцепился в девушку, но неведомая сила подняла его в воздух, сдавив глотку, заставив разжать пальцы. Не успев толком ничего сообразить, он разделил участь напарника, будучи отброшен на мостовую чей-то стальной рукой. Квазимодо – а это был он – подхватил цыганку в охапку и в три прыжка преодолел расстояние до спасительного крыльца. Клопен, выпустив основательно помятого сержанта, тут же ретировался. Посрамленные стражники, потоптавшись на месте и потерев ушибленные места, побрели докладывать Шармолю о неудаче. Что касается Жоффруа Дюбуа, то он мчался прочь из Ситэ так, что ветер свистел в ушах, закаиваясь впредь даже думать об азартных играх и давая обеты вплотную приняться за учёбу.
Свисток, который Эсмеральда считала бесполезным, послужил-таки ей во благо. Квазимодо спас цыганку уже самостоятельно, без чьей-либо указки. Клопен Труйльфу совершил первый в жизни героический поступок. Цыганка извлекла ценный урок, а школяр взялся за ум. Таковы были итоги неудавшегося похищения.
- Шармолю… - гневно прошептал Фролло, сжав кулаки. Квазимодо, взволнованно жестикулируя, рассказывал хозяину о произошедшем. Эсмеральда сжалась на тюфяке, обхватив плечи руками, не обращая внимания на ластившуюся к ней Джали.
- Ведь я тебя предупреждал! Нос не вздумай высовывать за пределы собора! - напустился Фролло на девушку. – Хорошо, у тебя хватило ума предупредить Квазимодо, не то болтаться бы тебе в петле на Гревской площади!
Цыганка всхлипнула. Плечи её дрогнули.
- Он сказал… Капитан хочет дать показания… - едва вымолвила она.
- Капитан?! Знаешь ли ты, какие показания дал твой разлюбезный капитан? – Фролло при упоминании ненавистного Феба взвился, как ошпаренный. – Он назвал тебя колдуньей и думать забыл о твоём существовании. Слышишь, цыганка? Он никогда не любил тебя! Не любил, не любил!
Эсмеральда чувствовала себя так, словно ей надавали пощёчин. Пусть бы лучше судья действительно ударил её, а не терзал жестокими словами, не мучил ревностью, не попрекал давно остывшими грёзами об офицерском мундире. Зачем он на неё кричит?! Она и без того противна сама себе. Глупышка, купилась на безыскусную ложь, подвела стольких людей. Безвольная кукла, которую все постоянно вынуждены спасать. Зачем только она на свет появилась? Зачем? Зачем?! Не выдержав, цыганка разрыдалась.
- Что же ты… - растерялся судья, не в силах видеть её слёзы. – Ведь всё позади…
Квазимодо сделал знак, как будто обнимал невидимый предмет. Фролло опустился на колени рядом с Эсмеральдой. Козочка деликатно отошла в сторону, устроившись в углу, не сводя с людей блудливых жёлтых глаз.
- Господин, я пойду! – сказал Квазимодо и опрометью выскочил из кельи, чтобы не видеть, как спасённую им девушку утешает другой. Никто не обратил на него внимания.
Жеан обнял цыганку за плечи, привлёк к себе, успокаивал, как умел, умолял простить за грубость. Он не знал ласковых слов, поэтому нашёптывал цыганке о скором освобождении, о вольном ветре, о месте, где воздух свеж, небо синее-синее, где в озере отражаются облака, шумят крылья мельницы и старый дом утопает в зелени сада. Она, всё ещё всхлипывая и содрогаясь, доверчиво затихла в его объятиях.
- С Шармолю я поквитаюсь, - прошипел Фролло, сердито сощурив глаза, - и проходимца, которого он подослал, из-под земли достану.
- Заклинаю тебя, не надо! – взмолилась Эсмеральда. – Лучше расскажи мне ещё о месте, где небо синее и шумит мельница. Ты видел его?
Жеан, призывая воспоминания, поведал ей о мельнице в крохотной деревушке Мулен**, доставшейся братьям Фролло в наследство от отца, куда его отправил Клод после смерти родителей и где прошли его ранние годы. Оттого-то его и прозвали Мельником.
- Мельничиха вскормила меня своим молоком, Клод заменил отца и мать. Мне нравилось в деревне, с детства всё там помнится огромным, необъятным. Хотя не удивлюсь, если прозрачное озеро на самом деле грязная лужа, а густой сад – несколько трухлявых яблонь. Я давно не бывал в Мулене. Хочу, чтобы память о нём осталась чистой. Я любил лежать в траве, наблюдать за работой мельничных крыльев, смотреть, как плывут по небу облака. А потом меня забрали в Париж, где я сперва почувствовал себя птицей, запертой в клетку, задыхался без деревенского воздуха. Потом привык и смирился, поставил перед собой задачу во что бы то ни стало достигнуть величия. Теперь я часто думаю, зачем, куда стремился все эти годы? Есть ли на земле уголок, где мне рады, где меня всегда ждут?
- Непременно есть! У каждого должен быть такой уголок, надо только найти его. Я много бродила по свету, не имея пристанища в непогоду, но всё не теряю надежды однажды найти место, которое станет моим домом. Мне часто приходилось рассчитывать только на себя, я чувствовала себя слабой и мечтала о человеке, который сможет меня защитить. Возможно, поэтому меня ослепил золотой мундир и я забыла обо всём ради мимолётного влечения. Прошу тебя, не вспоминай о капитане, мне больно слышать его имя.
- Я накричал на тебя. Прости! О, скажи, что не сердишься на меня!
- Я не сержусь. Ведь ты волновался за меня, поэтому и сорвался. Я заслужила порицание.
- Если бы ты умерла, я бы умер тоже, - кротко ответил Фролло. – Только помани, я последую за тобой хоть в огонь.
Фролло ликовал: его соперник забыт, более того – Феб де Шатопер никогда не был по-настоящему любим цыганкой. Радостно заколотившееся сердце заполнила тёплая удушающая волна, глаза лихорадочно заблестели, дыхание сделалось прерывистым. Не в силах сдержаться – будь что будет - он поцеловал девушку в губы. Она не ответила на поцелуй, но и не вырвалась в возмущении. Фролло ощутил знакомый прилив желания, когда кровь бурлит и порыв страсти, затмевая рассудок, требует утоления. Судья поспешно отпустил девушку, опасаясь повторения сцены в темнице и поспешил распрощаться, дабы не искушать судьбу и не испортить своей несдержанностью их хрупких отношений. Всё же в одном Жеан Фролло мог бы поклясться: во взгляде цыганки, когда он оставил её, на миг мелькнуло сожаление.
* Vulpes pilum mutat, non mores - Лиса меняет шкуру, но не нрав. (лат.)
** Мулен собственно и значит "мельница". В романе данное владение семьи Фролло и представляло собой мельницу. Автор позволил себе немного расширить наследство Жеана, а также изменить его местоположение.
Глава 10. Королевская милость- Завтра ты вновь обретёшь то, что я у тебя отнял - свободу. Если же вдруг король по какой-то причине не отменит приговор, не отчаивайся, Квазимодо выведет тебя за городские стены. Я всё приготовил на тот случай, если придётся бежать. Но будем уповать на лучшее. Ни о чём не тревожься.
- Завтра… Ох! Уже завтра! Мне не верится, что день, когда я вернусь к прежней жизни, вот-вот наступит! Я так ждала его, а теперь боюсь неведомо чего.
- Это мне следует бояться, - горько усмехнулся Жеан, - ибо неизвестно, где я окажусь по воле государя. Эсмеральда, прошу, помолись за меня! Ведь, может, я вижу сегодня последний закат!
- Я молюсь каждый день! – зарделась цыганка.
Фролло и Эсмеральда стояли на галерее, глядя на затихающий Париж. Над ними неспешно уплывали вдаль гряды облаков, внизу – до самого горизонта – развернулось черепичное море, перерезаемое жилками улиц. Вечерний ветер на высоте был наполнен прохладой и свежестью, обычные городские запахи и летний зной сюда не проникали. Твердыня собора Парижской Богоматери надёжно укрывала доверившихся ей людей от посторонних глаз, хранила тайну их слов. Эсмеральда впитывала взглядом городские пейзажи, мысленно прощаясь с ними. Больше ей не танцевать на парижских площадях. Получив постановление о помиловании, она сразу же вернётся во Двор чудес, чтобы справиться о таборе. Если табор снялся с места, она догонит его, если же нет – уйдёт вместе с Джали. Подальше от города, где события последних месяцев, причудливо переплетясь, едва не затянулись пеньковой удавкой на её шее!
Последний закат разгорался, разливаясь по небу кровавым маревом. Страх, который Фролло безуспешно старался изгнать, всё сильнее сковывал его мятущийся дух: завтра он потеряет всё, чего достиг за годы рьяной безупречной службы, быть может, лишится самой жизни. Как заблагорассудится королю. Но даже ужас перед грядущей расплатой не мог поколебать решимости Жеана, подкрепляемой любовью к цыганке и нравоучениями старшего брата. Пришла пора держать ответ за преступление, и он готов смиренно принять наказание. Пусть даже его ждёт эшафот или железная клетка в Бастилии. По крайней мере, Эсмеральда будет спасена. Он готов вытерпеть любую пытку, лишь бы знать, что ей ничто не угрожает, что его грех перед ней искуплён.
Завтра цыганка вырвется на волю. На днях отсюда, с галереи, она выпустила из клетки пойманного Квазимодо щегла. Бедный горбун, желая приободрить её, принёс клетку с бьющейся о прутья птицей, присовокупив такие слова:
- Я вижу, как ты грустишь, милая девушка! Но не печалься: месяц на исходе. Пока тебе нельзя покидать убежище, но в твоей власти даровать свободу другому. И ещё я хочу сказать…
Не вымолвив, однако, ни слова более, горбун, безнадёжно махнув рукой, понуро заковылял прочь. Казалось, он, всегда такой ловкий, невзирая на врождённые увечья, вот-вот споткнётся на ровном месте. Она не решилась окликнуть его. Выйдя на галерею, Эсмеральда, немного полюбовавшись птицей, распахнула дверцу клетки.
- Лети!
Щегол мгновенно рванулся ввысь, воспарил, звонко защебетал, быстро взмахивая крылышками, и вскоре исчез вдали. Она, сердцем устремившись вслед за ним, долго, со слезами, глядела вослед. А теперь настал срок и ей разделить счастье того пернатого пленника. Но присутствовала здесь и ложка дёгтя, способная, как известно, испортить бочку мёда. Сладость ожидания отравляло печальное осознание: не так уж и хороша свобода, если ради неё пострадает другой человек. Нет, Эсмеральда не забыла, что именно по вине Фролло прошла через пытку, заточение и чудом избежала казни. Но страшные воспоминания сгладились, поблекли под натиском нового, неведомого чувства. Любовью или влюблённостью она его назвать не смогла бы, это не походило на то, что она испытывала к капитану и привыкла считать любовью. Скорее, оно напоминало склонность, смешанную с жалостью. Ей совсем не хотелось, чтобы судья сгинул в казематах Бастилии. Она, давно простив Жеана, не желала ему подобной участи. Отец Клод, который так добр к ней, лишится брата, а Квазимодо – опекуна. Ей не нужна свобода, добытая такой ценой!
- Жеан, молю тебя, не нужно! Не ходи завтра никуда! – попросила цыганка, приложив ладони к груди.
Он вздёрнул бровь – жест, давно ставший привычным, он всегда так делал, когда чему-то удивлялся.
- Хочешь всю жизнь провести в келье? Или стать беглянкой, когда можно добиться помилования? Глупенькая! Зачем жертвовать счастьем ради того, кого не любишь? Ведь ты не любишь меня и никогда не сможешь полюбить!
Эсмеральда обречённо вздохнула: вопрос угодил в цель. Фролло, удовлетворившись её безмолвным ответом, подытожил:
- Вот видишь! Так давай же, наконец, разрубим этот узел, и пусть каждый получит то, что заслужил.
Цыганка не понимала, что происходит с судьёй. Он по-прежнему навещал её по вечерам, покончив с повседневными заботами, но после памятного поцелуя всячески сторонился. Фролло старался не приближаться к ней, отводил взгляд, избегал прикосновений, хотя девушка не единожды давала понять, что не рассержена за ту вольность, которую он тогда себе позволил. Не то, чтобы такое поведение огорчало её или задевало девичье самолюбие, просто оно казалось ей странным. Ей даже втайне хотелось, чтобы этот мужчина снова коснулся её, поцеловал, спрятал лицо в её волосах. Чтобы так же уверенно и властно держал в объятиях, как Феб в саду дома де Гонделорье. Эсмеральда стыдилась подобных желаний, но избавиться от них не могла. Чего он вдруг испугался? Она ощущала снедающее его влечение, ловила устремлённый на неё жадный взгляд. Быть может, - размышляла цыганка, - судье мешает место, где ни находятся? Но ведь прежде он так не стеснялся. Или его волнуют мысли о предстоящей встрече с королём? Даже сейчас Фролло держался поодаль, сдерживая порыв приблизиться. Зачем он напрасно мучает и её, и себя?
- Почему ты избегаешь меня? – не удержалась цыганка.
Он поднял на неё тяжёлый взгляд и ответил глухо, будто ему сдавили горло:
- Потому, что я и так слишком привязался к тебе! Потому, что не могу дышать без тебя! Я боюсь, что это чувство отныне станет ещё сильнее, что я не удержусь и переступлю черту, за которую заходить нельзя. Если это случится, если я навсегда потеряю – а я непременно потеряю тебя! - перенести утрату будет вдвое тяжелей! Я хочу забыть тебя, чтобы впредь твой образ не представлялся мне в заточении, но всё бесполезно. Правду говорят, от себя не убежишь.
Она хотела что-то сказать, но он перебил её:
- Послушай! Эсмеральда! На эту ночь я останусь в соборе. Я не побеспокою тебя, ты даже не увидишь меня. Быть может, мне отведено всего несколько часов, поэтому я хочу провести их рядом с теми, кто мне дорог. Подари же мне хотя бы один поцелуй, чтобы я мог унести его с собой! Я не потребую от тебя большего. Всего один поцелуй!
Он пристально смотрел на неё, запечатлевая до последней чёрточки, чтобы сберечь в памяти навсегда такой – цветущей, полной надежд. Эсмеральда нерешительно подалась к нему, обвила руками его шею и покорно закрыла глаза, с трепетом ощутив прикосновение его горячих губ. Всё было не так, как тогда, с Фебом. От этого поцелуя её кинуло в жар, колени задрожали, а сердце бешено заколотилось. Ей показалось, что она растворяется, уплывает куда-то, увлекаемая бурным потоком. Испугавшись наваждения, она вздрогнула, и тогда он отпустил её.
- Прощай, Эсмеральда! Не забывай меня.
Он ушёл, оставив её в одиночестве смотреть на догорающий закат. Ночь Жеан провёл в келье брата. Одолеваемый мыслями, он то слушал, как Клод молит небо о благополучном исходе, то проваливался в полудрёму. Поутру он попрощался с Клодом и Квазимодо и оседлал Марса. Путь его лежал в Бастилию, где остановился Людовик XI на время визита в Париж. Выехав на площадь, Жеан оглянулся на собор в надежде увидеть фигурку в белом, но, не разглядев ничего, кроме серого камня, пришпорил коня.
Людовик XI, как было сказано, недолюбливал свою столицу, считая её недостаточно укреплённой и оснащённой тюрьмами, виселицами и прочими средствами подавления возможных беспорядков. Приобретя за пять тысяч триста экю имение Монти-ле-Тур в местечке Ла-Риш, что в пригороде Тура, он перестроил покупку и превратил в летнюю резиденцию. Замок, получивший новое имя – Плесси-ле-Тур, сделался излюбленным местопребыванием короля. Здесь он проводил важные встречи, держал узников в подземных помещениях, отдыхал и охотился. Во дворе размещались вольеры для многочисленных королевских питомцев – если Жоаннес Фролло разводил кошек, то Людовик XI отдавал предпочтение собакам. Правда, ко времени, к которому относится наше повествование, король, страдающий от подагры, охотиться больше не мог. Придворный медик различными микстурами на время облегчал его боли, но вскоре они возобновлялись с прежней остротой. Тем не менее, король доверял старому эскулапу и беспрекословно платил, сколько бы тот ни требовал. А, поскольку лекарь обладал многочисленной роднёй, поддержку которой считал личным долгом, аппетиты его неуклонно росли.
В Париж король наведывался нечасто и ненадолго. Так и на сей раз, прибыв поздно ночью, он планировал провести в столице несколько дней, чтобы вновь отбыть в любимую резиденцию. Остановиться же предпочёл, по обыкновению, в Бастилии, где специально для таких визитов готовили комнату, поскольку пышные покои Лувра угнетали его, привыкшего к умеренности, излишней помпезностью. К тому же только в Бастилии король, сделавшись с возрастом мнительным, чувствовал себя достаточно защищённым.
Итак, отдохнув после дороги, вкусив скромную трапезу и приняв лекарство, Людовик XI приступил к разбору накопившихся дел. Компанию ему составляли мэтр Оливье ле Дэн, известный также как Оливье Негодяй и Оливье Дьявол* – бывший цирюльник, удостоившийся особого расположения короля, а также Верховный судья Тристан Отшельник** – человек, по степени мрачности превосходивший Фролло и Шармолю вместе взятых. В привычном окружении монарха не хватало третьего помощника, но вскоре тот явился, хотя и с неожиданной целью. То ли окружающая обстановка благотворно влияла на короля, то ли подействовало лекарство, но Людовик XI пребывал в приподнятом настроении и встретил судью Фролло приветливой улыбкой. Жеан почтительно поклонился.
- А, добро пожаловать, Фролло! – без лишних обиняков поприветствовал король. – Какие у тебя вести?
- Сир, я хотел просить за цыганку, обвинённую в убийстве офицера.
- Припоминаю, - кивнул король, поудобнее устраиваясь в кресле, - я сам подписывал смертный приговор. Так что же цыганка?
- Нашла убежище в соборе Парижской Богоматери, ваше величество! – ответил Фролло.
- Любопытно… - протянул король, сцепив узловатые пальцы. – Не более часа назад мэтр Шармолю просил нас лишить собор статуса убежища. Что за страсти вокруг какой-то девчонки?
Жеан нервно сглотнул, покосившись на застывшего у двери Тристана Отшельника. Значит, Шармолю всё-таки оказался проворнее его!
- В её деле открылись новые обстоятельства, сир! – отрапортовал Фролло. – Офицер, которого во время следствия считали мёртвым, оказался жив. Стало быть, девица не может быть наказана за то, чего не совершала.
Тристан хмыкнул – то ли одобрительно, то ли с насмешкой. Оливье ле Дэн делал вид, будто поглощён разбором пергаментных свитков, коими был завален стол.
- Покушение на жизнь офицера не менее тяжкое преступление! – король начал раздражаться. Уличная девка не просто ударила кинжалом капитана стрелков. Она покусилась на оплот престола, чего государь без возмездия оставить не мог. – Кроме того, её, кажется, обвиняли в колдовстве? Так или нет?
- Государь! – взмолился Фролло. – Я лично имел возможность убедиться в отсутствии какого бы то ни было колдовства. Более того, мой брат может засвидетельствовать: всё время пребывания в храме девица проводила в смирении и молитвах.
Поблекшие от времени глаза монарха яростно сверкнули из-под седых бровей.
- Она созналась в убийстве!
- Признание выбили пытками, государь! Она невиновна!
- Клянусь Пасхой! Прелюбопытнейшее дело! Что скажешь, мой милый Оливье?
Мэтр ле Дэн, оставив документы, вкрадчиво ответствовал:
- Полагаю, сир, дело стоит пересмотреть. Нельзя опрометчиво идти на поводу у Шармолю. Лишение собора статуса убежища может вызвать волнения черни.
Король, ревностно относившийся к собственной популярности в народе, ударил ладонями по подлокотникам кресла.
- Так. А ты, кум Тристан? Это больше по твоей части.
- Я бы не выпускал цыганку, пока не найден настоящий преступник, - подал голос Отшельник. Его ноздри раздувались, словно у охотничьего пса, почуявшего верную добычу. Он уже представлял железный ошейник, с лязгом защёлкивающийся на шее Фролло.
- Верно, - кивнул король, уловив, куда метит Верховный судья. - И, поскольку ты, Фролло, так упорно её защищаешь, то наверняка должен знать имя убийцы. Ну же, кого ты покрываешь? Назови имя!
Все видели, как побледнел главный судья Дворца правосудия. Вот и настал миг, которого он так боялся!
- Так кто он? - нетерпеливо понукал монарх. - Горбун?
Фролло прикусил язык, борясь с искушением крикнуть "Да!". Он не может предать верного Квазимодо, не может нарушить клятву, не может больше лгать. Вспомнив взгляд цыганки в подземелье Турнель, он честно ответил, глядя в глаза королю:
- Нет, государь! Это сделал я.
- Жоаннес Фролло де Молендино! Ты понимаешь, что говоришь?! – опешил Людовик. – Сознайся, ты всего лишь выгораживаешь цыганскую плясунью!
- Нет, сир. Это я ударил кинжалом капитана де Шатопера и скрыл свою вину из малодушия.
- Что побудило тебя, глупец?
- Я ревновал его к цыганке, которую люблю.
- На колени, мерзавец! – крикнул король.
Жеан поспешно выполнил приказание. Король в волнении зашагал по комнате, держа руки за спиной.
- Ты слышал, Тристан? Главный судья Дворца правосудия едва не отправил на тот свет капитана наших стрелков из-за уличной девки!
- Не прикажете ли бросить его в клетку? – встрепенулся Отшельник. Он ожидал поощрения, готового сорваться из уст государя: "Хватай этого человека, Тристан! Он твой!" Однако Людовик, к его огорчению, отмахнулся от заманчивого предложения.
- Погоди, куманёк. Эта падаль не стоит того, чтобы держать её за счёт казны. Оливье, перечисли-ка мне, каковы… - король выдержал многозначительную паузу, - были феодальные права бывшего судьи?
Господин ле Дэн, чья ясная память подчас с успехом заменяла своему владельцу записную книжку, с готовностью назвал те уголки Парижа, включая известный Двор чудес, где до сегодняшнего дня судья Фролло являлся ленным владыкой, смотрителем дорог и олицетворением судебной власти.
- Вот как! – причмокнул Людовик XI, осклабив беззубые дёсны. – Богатая кормушка! И ты согласен от неё отказаться ради безродной цыганки?
- Да, государь, - смиренно отозвался Фролло. - И я готов понести любое наказание. Только прошу вас: помилуйте невинную девушку!
Король глотнул микстуру из стоявшего на столе серебряного кубка, поморщился и через силу изрёк:
- Дрянное пойло! Оливье! Напиши приказ о помиловании цыганки.
- Государь! – возликовал Фролло.
Он подполз к королю на коленях, чтобы в порыве чувств облобызать его туфлю. Людовик с силой ударил его ногой в лицо.
- Мерзопакостный дьявол! Ты опозорил своё доброе имя и ещё смеешь касаться нас нечестивыми устами?!
Вскоре приказ был готов и скреплён королевской печатью. Государь обратился к Жеану, глотающему кровь из рассечённой губы, будто только что вспомнил о нём:
- Что же касается тебя, Фролло, то ты отныне лишаешься своей должности, а все твои ленные владения конфискуются в пользу казны, за исключением Мулена, которое по праву принадлежит твоему брату. Он не должен страдать из-за твоей глупости. Сегодня же до наступления темноты убирайся прочь из Парижа. Можешь взять с собой вещи, какие сможешь унести. Если вздумаешь вернуться, то будешь немедленно арестован. Мы не желаем больше даже слышать о тебе. Вот, шелудивый пёс, передай это своей цыганке!
С этими словами король швырнул Фролло свёрнутый в трубочку документ. Жеан, задрожав всем телом, с исступлённой радостью воскликнул:
- О! Вы так добры, государь!
Людовик искоса глянул на поверженного судью с тем отвращением, с каким смотрят на раздавленную гусеницу.
- Ступай вон, пока я не передумал, да благодари Господа, что капитан де Шатопер не умер, иначе я не проявил бы к тебе подобного снисхождения.
Фролло, бледный, как полотно, пошатываясь на непослушных ногах, пятясь и повторяя слова благодарности, покинул комнату короля к явному разочарованию Тристана Отшельника, приготовившегося испробовать на оступившемся судье все имеющиеся в Бастилии средства усмирения. Оливье ле Дэн перебирал в уме наименования отнятых у Фролло владений, выбирая, какое из них выпросить для себя, пока его не опередил ненасытный медик. Оба вельможи недоумевали: с чего вдруг государь проявил такое милосердие? Почему? О том знали только Господь Бог и сам монарх, никогда и ничего не делающий без личной выгоды. Возможно, опытный интриган надеялся упрочить народную любовь, помиловав простую девушку, пострадавшую из-за аристократа. Или же задумал хитроумную комбинацию, переставляя подчинённых, словно фигуры на шахматной доске. Не исключено также, что он прислушался к велению сердца, которому не чуждо было милосердие. Снова приложившись к кубку, король блаженно зажмурился, чувствуя, как отступает боль, и вернулся к прерванным делам. Жоаннес Фролло для него более не существовал, и несладко бы пришлось тому, кто бы невзначай напомнил ему об опальном судье.
* Оливье ле Дэн - советник и любимец короля Людовика XI. Прозвище Дьявол происходит от фламандского "неккер" (necker, злой дух), созвучного с настоящей фамилией ле Дэна - де Неккер.
** Луи Тристан Лермит (Тристан Отшельник) - Верховный судья Франции и приближённый короля Людовика XI, отличавшийся крайней жестокостью.
В фильме Верховным судьёй был сам Фролло.
Глава 11. Жеан МельникВыбравшись за пределы предместья Сент-Антуан, напряжённый, как натянутая тетива лука, но пытающийся сохранить внешнюю невозмутимость Жеан Фролло перевёл дух. То, чего он страшился последний месяц, воображая различные кары, свершилось столь молниеносно, что он не верил в своё избавление. Произошедшее казалось ему жестокой шуткой, бредовым сном, после которого неизбежно наступает пробуждение. Вот-вот король одумается и крикнет Верховному судье: "Схватить Фролло, мой милый Тристан! Ату его! "Доченьке"* нужен новый постоялец!" Чёрные бойницы зловещих башен Бастилии уставились ему в спину, он ежесекундно ожидал погони, прислушиваясь – не раздастся ли позади топот копыт. Но никто за ним не гнался, никому не было до него дела. Отдышавшись, Фролло осознал, что он больше не судья, не приближённый короля, в одночасье лишился всего, чего достиг, стал изгоем, притом ни капли не сожалеет об утрате. В руке его зажат приказ, дарующий волю Эсмеральде. Документ, который навсегда разлучит его с цыганкой. Жеан, не стесняясь прохожих, благоговейно поцеловал пергаментный свиток и спрятал на груди.
Люди спешили по своим делам, почтительно кланяясь представительному всаднику на вороном коне, стараясь поскорее разминуться с ним. Жеан с удивлением оглядывал знакомые улицы, словно впервые видел их, щурился на солнце, жадно дышал, криво улыбаясь. Развалившаяся прямо посреди мостовой свинья, выпущенная из хлева, прежде вызвала бы у него гнев, а то и привлечение к ответственности нерадивых хозяев, но сейчас он, хмыкнув, объехал стороной похрюкивающую нарушительницу. Не прояви его величество неслыханного великодушия – не видеть бы ему сейчас этой свиньи. Да и кто он отныне такой, чтоб попрекать парижан несоблюдением законоуложения?
Фролло дал шенкелей Марсу, торопясь в Ситэ. Лавируя в гомонящем, переливающемся из улицы в улицу потоке людей, повозок и животных, он пересёк, наконец, мост Богоматери и вскоре добрался до собора. Утренняя служба как раз закончилась. Жеан нашёл Клода в ризнице снимающим облачение. Завидев брата, священник, просияв лицом, обрадовано поспешил ему навстречу и заключил в объятия:
- Жоаннес! Господи милосердный, Ты услышал мои молитвы! Пойдём же скорее, расскажи мне, как тебя принял государь!
Братья Фролло укрылись в излюбленном месте – под сенью колонн, где никто из служителей или прихожан не мог ни услышать, ни потревожить их. Там Клод вновь по-отечески обнял Жеана, крепко прижав к себе и, подержав так пару минут, повторил просьбу:
- Ну же, рассказывай!
Младший Фролло поведал брату о подробностях аудиенции, закончившейся помилованием для Эсмеральды и о том, что до наступления сумерек ему надлежит покинуть Париж, по воле короля отправившись в изгнание.
- Должен отяготить тебя последней просьбой, Клод. Позаботься о Квазимодо. Я не могу взять его с собой, ибо сам не знаю, где окажусь завтра. А здесь, боюсь, он пропадёт без присмотра.
- Не беспокойся за него, Жеан, - ласково ответил священник. - Квазимодо останется в соборе под моим покровительством. Поезжай в Мулен. Доход, который он приносит, по-прежнему твой.
Бывший судья вскинулся, как ужаленный.
- Клод! После того, как я обременил тебя своим воспитанником, ещё и самому сесть тебе на шею?! Я не могу…
Священник укоризненно покачал головой.
- Не говори глупостей, Жеан. Ни ты, ни Квазимодо никогда не были для меня обузой. Ты ничем меня не стеснишь. Мне теперь немного нужно, доходов от квартала Тиршап более чем достаточно. Негоже моему брату скитаться по свету. Займись Муленом. Ему нужен хозяин.
Давным-давно миновали те времена, когда жалких крох, которые приносили ленные владения, молодому священнику и школяру едва хватало на жизнь. С тех пор доходы их значительно возросли, тогда как насущные потребности - во всяком случае, со стороны архидьякона – уменьшились. Вняв этим доводам и волей-неволей согласившись с ними, Жеан извлёк приказ о помиловании и протянул Клоду.
- Вот. Отдай его Эсмеральде. Она свободна.
- Но… Как же ты? – удивился священник, принимая свиток. – Почему же сам не обрадуешь её?
Жеан отвёл глаза.
- Я вчера простился с ней. Отпустил её. Увидеть, как она уходит? Не могу, Клод! Это страшная пытка!
Старший Фролло снова привлёк к себе брата, погладил по голове, как маленького, как его самого в далёком, оставшемся за чередой прожитых лет детстве успокаивала мать. Младший Фролло тяжело вздохнул, подавляя рыдания, и сбивчиво заговорил:
- Я ошибся, я снова ошибся, Клод! Я знал, что не должен больше приходить к ней, видеть её, но не устоял перед соблазном. Получив малое, я захотел большего и вот теперь расплачиваюсь. Мне тяжело покидать её! А что ей до меня? У неё свой путь, своя жизнь, в которой мне места нет. Как мне быть? Скажи!
Жеан Фролло редко делился переживаниями даже с братом, предпочитая держать в себе всё, что мучило и беспокоило его. Принадлежащее ему, будь то радость или боль, не должно, как он считал, прорываться наружу и становиться достоянием других. Но сейчас он с надеждой взирал на Клода, ожидая, что тот подскажет, как выбраться из той сети, в которой он беспомощно барахтается. Смятение, постигшее гордеца со дня встречи с цыганкой, вновь и вновь заставляло его искать помощи, напутствия или же участия. Священник, вздохнув, кротко взглянул на мятущегося брата.
- Господь милосерден, Жеан, Он никогда не посылает испытаний сверх человеческих сил. Просто пойми и смирись. Это твоё испытание, которое ты должен выдержать достойно. Ты сможешь, ты сильный, мой мальчик, ты всегда был сильным. Не впадай в отчаяние. Господь любит нас всех, все мы дети Его. Он обязательно укажет тебе верную дорогу. Сейчас ты думаешь, будто свет твоей жизни померк и её никогда не озарит солнечный луч, что впереди ждут сплошные невзгоды и так будет до скончания дней. Ты заблуждаешься. Помни, мой мальчик – Господь велик в Своей милости, Он никогда ничего не делает во зло нам. Всё образуется. Плачь, Жеан, не сдерживай слёз. Так легче.
Но бывший судья, замотав головой, только крепче стиснул зубы и глубоко задышал.
- Ты жалеешь об отнятом у тебя имуществе? – спросил священник.
- Это пустяки, Клод. Ради неё я отдал бы и большее. Мне не жаль, всё равно никакие сокровища не заменят мне её.
- Ты идёшь правильным путём, Жеан. Невозможно, чтобы она не оценила твоего поступка. Дай ей время.
Получив благословение брата, Фролло отправился на колокольню, моля Бога о том, чтобы Квазимодо находился сейчас там, а не подле цыганки. Триста ступеней, и прежде-то отнимавшие много сил, давались сейчас с особенным трудом, но Фролло упрямо поднимался наверх. Жеан не мог уехать, не сказав на прощание хоть пару слов своему воспитаннику, которого, вероятно, никогда больше не увидит. Горбатый звонарь сроднился с собором, сделался неотъемлемой его частью, духом-хранителем. Увести его значило забрать частичку самого собора. Квазимодо, оторванный от привычной обстановки, где находил и кров, и защиту, брошенный в чужой, враждебный мир, попросту зачах бы, как нежный цветок, пересаженный в песчаную почву. На счастье Фролло, горбун не покидал звонницы. Квазимодо, по обыкновению, разговаривал со своими гигантскими медными друзьями, оглаживая по гладким, до блеска начищенным натруженным бокам, благодаря за работу. В такие минуты единственный глаз его светился безграничной теплотой, а грубый гортанный голос, который мало кому доводилось слышать, становился ласковым и мягким. Жеан, не нарушая открывшейся ему сокровенной картины, некоторое время молча наблюдал за горбуном, покуда тот, уловив интуитивно присутствие опекуна, не обернулся.
- Господин! Вы вернулись!
- Вернулся, чтобы вновь попрощаться, - кивнул Фролло. – Я должен уехать, Квазимодо, навсегда.
- Уехать? Король гонит вас, господин? – с испугом вопросил звонарь. Сердце его замерло, он тревожно впился глазами в лицо Фролло, читая по губам ответ.
- Да. Ты останешься здесь с отцом Клодом. Я не могу взять тебя с собой. Не подумай, твоё общество мне не в тягость. Дело в другом. Жестоко отрывать тебя от мира, к которому ты привык, обречь на травлю. Белый свет полон злых людей.
- Господин, любая ваша воля для меня свята. Я сделаю так, как вы прикажете. Если вы велите мне остаться, я буду ждать вас, если позовёте – последую за вами хоть в пекло.
- В таком случае я велю ждать. Обещаю, я пришлю тебе весточку, как только устроюсь. Ты тоже пиши мне, отец Клод перешлёт письмо.
- Хорошо, господин.
- Не называй меня так больше, Квазимодо! Я отныне не господин. Прости меня за всё!
Фролло обнял горбуна, приведя последнего в крайнее изумление: прежде хозяин так никогда с ним не обходился, выражая своё расположение либо похлопыванием по плечу, либо потрепав, как собаку, по жёсткой рыжей шевелюре. Оробевший, он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить на такое проявление чувств, как назвать, как выразить всё то, что обуревало его в данный миг. Бросившись на колени, бедняга простёр руки, провозгласил заплетающимся языком:
- Про… Про… Простить? Отец… Да, отец мой! Я жизнью обязан вам! Грех держать на вас зло!
- Полно, полно, Квазимодо! – отступил Жеан.
- Знайте, господин, я ведь помню тот день, когда вы забрали меня из яслей для подкидышей, - неожиданно заговорил Квазимодо, с трудом поднимаясь на ноги. - Вот странно... Я не ведаю, как попал туда, где жил прежде, какое имя носил от рождения. Но тот день... О, я помню! Эти перекошенные лица, руки, тянущиеся ко мне - смутно, как в тумане, но я всё же вижу их. Они убили бы меня и я не узнал бы жизни.
- Я не смог дать тебе достойной жизни, Квазимодо. Я принёс тебе только горе. Я приношу несчастья всем, с кем соприкасаюсь.
- Отчего же? У меня были радости, пускай скудные, но они стоили того, чтобы продолжать жить ради них. Выходит, вы не зря спасли меня тогда.
Из мужской солидарности горбун так и не спросил о цыганке. Ему даже в голову не пришло, что после бегства Фролло одна из вершин любовного треугольника откалывается, и никто более не встанет между девушкой и звонарём. А если бы таковая мысль и возникла, Квазимодо первый бы рвал на себе волосы, проклиная собственную неблагодарность по отношению к приёмному отцу. Однако имени Эсмеральды суждено было ещё раз прозвучать между слугой и хозяином. Жеан сам вспомнил о цыганке и кратко бросил:
- Оставляю Эсмеральду на тебя. Я знаю, ты тоже любишь её.
Он не стал лишать несчастного соперника надежды. Наверняка - предположил он - горбун и сам понимает, что девушка, яркой вспышкой озарившая его существование, упорхнёт прочь. Но чем же тогда и жить, как не надеждой на чудо? Фролло знал: Квазимодо перенесёт утрату. Колокола помогут сердечным ранам зажить, оставив тонкий, изредка зудящий рубец.
Бывший судья поспешил покинуть Южную башню через потайную дверь, чтобы не встретиться ненароком с Эсмеральдой. Если Клод уже передал ей приказ короля, она первым делом прибежит к Квазимодо, дабы поделиться радостью. А после вернётся во Двор чудес, где расположился её табор. Вскочив в седло, Фролло поскакал прочь, не оглядываясь. Исполинская "Мария" - самый большой из колоколов собора Парижской Богоматери - стенала ему вслед, раскачиваясь в своей деревянной клетке, сотрясая балки. Верный Квазимодо прощался со своим господином.
Фролло спешил во Дворец правосудия, чтобы завершить последнее дело, удерживающее его в Ситэ. Если Квазимодо он с лёгким сердцем оставил на попечении Клода, то в благополучном будущем своих кошек не был столь уверен. Станет ли его преемник содержать их? Наверняка нет. А если до них доберётся Шармолю? Вспомнив некстати о мстительном прокуроре, Жеан скрипнул зубами и всадил шпоры в бока Марса. Весть о низвержении главного судьи не успела достичь Дворца правосудия, поэтому Фролло беспрепятственно проник в кабинет. Соскучившиеся питомцы приветствовали его мяуканьем, принялись, задрав хвосты, тереться о ноги. Жеан решительно распахнул стрельчатое окно:
- Бегите!
Но ни один зверёк не последовал его приказу. Кошки не понимали, чего хочет от них хозяин и ждали что он, припозднившись с приходом, поспешит прежде покормить их – а на улицу они и сами могли выбраться при надобности. Фролло затопал ногами, с притворной сердитостью замахнулся, изгоняя любимцев из кабинета, надрывно закричал.
- Брысь! Подите прочь! Прочь, я вам сказал!
Напуганные кошки одна за другой сиганули в окно - все, кроме притаившегося под креслом Снежка.
- Идите, - тихо напутствовал Фролло. – Лучше скитаться по улицам, чем попасть в лапы Шармолю.
Вздохнув, Жеан подхватил белого кота на руки и, не удостоив вниманием, не тронув ни единой вещи в кабинете, хозяином которого более не являлся, вышел вон. Никто не окликнул его.
Около четырёх часов пополудни Жоаннес Фролло, наспех уложив вещи и сменив чёрную судейскую мантию на скромное дорожное платье, выехал из города через ворота Сент-Оноре. Сержант городской стражи, несущий караул, окинул подозрительным взглядом притороченный к седлу мешок – ему показалось, будто кладь шевелится.
- Ваша милость! – окликнул бдительный страж. – Соблаговолите показать, что вы везёте!
Фролло беспрекословно развязал мешок и, запустив в него руку, предъявил караульным белого кота. Стражник, удовлетворившись осмотром, посторонился, пропустив изгнанника. Жеан прямо-таки кожей почувствовал, как караульные за его спиной оскорбительно ухмыляются.
Фролло, склонив голову на грудь, ехал шагом, щадя Марса, которого и так загонял сегодня. Оглянулся он только тогда, когда Париж с его дворцами, церквями, домами, башнями, рынками, площадями и мостами остался далеко позади, когда даже предместья скрылись из виду. Нечто странное, давно забытое теснило ему грудь, перекрывая дыхание, требуя немедленного выхода. Не выдержав, Фролло рванул ворот. Из горла его вырвался клокочущий звук. Жеан спешился и, сделав пару шагов, ничком рухнул в придорожную траву. Рыча, как раненый зверь, содрогаясь всем телом, он плакал о той, кого оставил за городской стеной, беспощадно срывал струпья со старых затянувшихся ран, бередил сердце воспоминаниями. С дотошностью анатома он разворошил и перебрал всё, имевшее отношение к цыганке, увидел её такой, какой она предстала в день первой их встречи – смеющейся, беззаботной, раскрасневшейся от быстрого танца. Затем девушка оказалась перед ним в рубище на охапке соломы – измученная, но жаждущая жить. Он сделал всё, дабы вернуть ту прежнюю Эсмеральду и при необходимости сделал бы то же сызнова. Потрясённый первыми за много лет слезами, он оплакал и ту жизнь, которая могла ждать его с цыганкой, выпади им иная доля, и беспросветную одинокую ночь, разверзшуюся в грядущем.
Когда Коцит**, бурливший в душе его, иссяк, когда долго сдерживаемые слёзы пролились до капли, он лежал на животе, раскинув руки, конвульсивно подрагивая, пока тревожное ржание Марса не привело его в себя. Фролло кое-как поднялся, растирая покрасневшие глаза. С трудом взгромоздившись в седло, он вернулся на дорогу, почти ничего не видя, ориентируясь по отголоскам, бережно хранившимся в воспоминаниях, продвигаясь подобно перелётной птице, безотчётно знающей маршрут. Часа через полтора впереди слева показались несколько крытых соломой лачуг, мельница на пригорке и приземистый дом из дикого замшелого камня под потемневшей от времени черепичной кровлей. Это и был Мулен.
Вдова мельника, Фантина Бонне, или просто матушка Фантина, с трудом передвигая ноги, разболевшиеся к ненастью, расставляла на столе глиняные миски, собираясь кормить ужином многочисленное семейство. Муж её восемь лет как покоился в земле, дочери и младшие сыновья покинули родное гнездо, а вот старший сын, Анри, приходившийся молочным братом Жоаннесу Фролло, продолжил дело отца, привёл в дом жену и теперь растил пятерых детей, светлоголовых и шумных, как весенние ручейки. Дверь лачуги распахнулась, Фантина вздрогнула при виде человека в чёрном плаще с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Не узнавая гостя, но угадав по одежде дворянина, она почтительно поклонилась.
- Чем могу служить, господин?
Тот, к её удивлению, отозвался хриплым подрагивающим голосом.
- Матушка Фантина! Это я, Жеан.
- Господи милостивый!
Она не видела Жеана с тех пор, как его семилетним мальчишкой забрал в Париж Клод Фролло. Старуха знала, что её любимец постиг науки, возмужал, достиг величия, но в памяти навек запечатлелся худеньким мальчиком, обладающим не по годам серьёзным взглядом. Она помнила непогожий день, когда на пороге её дома появился запыхавшийся, закутанный в плащ Клод с едва попискивающим свёртком на руках. Она сидела за прялкой, в колыбели дремал трёхмесячный Анри, её первенец. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия.
Лето 1466 года выдалось тревожным. Посевы горели на корню, в небе сверкали зловещие зарницы, предвещая неисчислимые напасти. Чёрная смерть, облачившись в саван, бродила по всей Франции, пожирая людей сотнями, кося и стариков, и детей, и сильных, и слабых, не щадя ни знать, ни простонародье. Самый воздух пропитался её запахом, тошнотворным запахом тления. Имя ей было – чума. Те, кто остался в живых, спешно покидали города, спасаясь от мора, но болезнь всё равно настигала их. Фантина, напуганная страшными рассказами выживших, представляла горы трупов на улицах опустевших городов, оголодавших псов, глодающих тела умерших, дома, зияющие пустыми глазницами выбитых окон – и витающую над всем этим беспощадную костлявую старуху, точно такую, какая изображена в Псалтири.
Клод, обессилено упав на скамью, рассказал, что родители скончались накануне, братику Жеану посчастливилось выжить, но ему нужна кормилица. Фантина, охнув, приняла на руки младенца, поспешно размотала пелёнки, не думая о том, что ребёнок может нести на себе печать заразы, и приложила его, осипшего от крика, к груди. Малыш тут же начал жадно пить, захлёбываясь и блаженно причмокивая. С тех самых пор Жеан Фролло стал для неё ещё одним сыном. Она смотрела на него взрослого, отыскивая знакомые черты на исхудавшем угрюмом лице, оробев перед знатным вельможей. Сословные границы приглушили зов крови. Растерялся и Фролло. Явился Анри, моргая запорошёнными мукой ресницами, вошла со двора его супруга, вбежали дети. Вид этой семьи вызвал у Жеана мучительную тоску. Крестьянин, тяжким трудом добывающий хлеб насущный, счастливее его, потому что не одинок, потому что может воспитывать потомство. А вот он, Фролло, неприкаянно мечется, словно вспугнутый нетопырь, никем не любимый. Сухо справившись о господском доме и получив ответ, что за ним, как было приказано, непрестанно присматривали, ушёл восвояси, оставив коня на попечение мельника. Жгучая зависть гнала его прочь от лачуги, где жужжала прялка, звенели детские голоса и пахло чечевичной кашей. Он снова вспомнил Эсмеральду и закусил губу.
Выпустив на волю Снежка, Фролло вошёл в дом, где когда-то родился его отец. За прошедшие годы здесь ничего не изменилось, а благодаря хлопотам матушки Фантины с невесткой даже сохранился жилой дух. Жеан ничего не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не ощущал голода. Ему вообще ничего не хотелось. Он до утра сидел перед нерастопленным очагом, нахохлившись, как огромная хищная птица.
- Ты сильный. Ты всегда был сильным, - вспомнились слова Клода.
Да, он всегда был сильным. Ведь ему, мелкому дворянину, едва сводящему концы с концами, рассчитывать сызмальства приходилось только на себя. Жеан, помня наставления Клода крепиться, если есть желание пробить дорогу в жизни, стиснув зубы и смирив дух, стоически терпел всё – лишения, холод, насмешки, рукоприкладство учителей, унижения бакалавров. Монастырская школа, отравившая его детские годы, немало способствовала закалке характера, развив в нём озлобленность, недоверчивость и замкнутость. Педагоги, не считаясь с умственными способностями учеников, вбивали знания кулаками, розгами, а то и длинным, свитым из сыромятных ремней бичом. Оплеухи, зуботычины и карцер были обыденным делом. Жеан сразу понял, что, если наказаний никак не избежать, то усердием можно свести их к минимуму. И он старался, буквально вгрызаясь в гранит науки, заучивал наизусть Псалтирь и "Цизиоланус"***, щёлкал арифметические задачки, корпел над учебником Александера**** и трудами отцов церкви. Не пожелав идти по стопам Клода, он выбрал иной путь, в тринадцать лет перебравшись на Университетскую сторону, где и подвизался на факультете свободных искусств Торши. Получив степень магистра, Фролло смог поступить на юридический факультет. Юриспруденция прельщала юношу возможностью построить карьеру без оглядки на происхождение. Перед юристами падали сословные барьеры: незнатный ты или вовсе бастард, имей только ясную голову на плечах, а остальное приложится.
В коллеже Фролло, закалённый школой, по привычке легко и быстро усваивал материал, подрабатывал уроками, тратя деньги на покупку книг. Норов его не оттаял, всё более ожесточаясь с годами. Жеан не издевался над новичками, но и не вступался, когда на его глазах это делали другие. Он не участвовал в жестоких драках школяров, но мог постоять за себя и дать отпор обидчику. Он стойко выдержал всё и стал тем, кем хотел. Вернее, до недавнего времени мнил себя тем, кем хочет быть. Он всё преодолел. Перенесёт и это испытание, даже если образ цыганки придётся выжечь из сердца калёным железом.
* "Доченька" - так Людовик XI называл железные клетки.
** Коцит (Кокитос) - в древнегреческой мифологии река плача, один из притоков Стикса.
*** "Цизиоланус" - праздничный церковный календарь из 24 стихов.
**** Учебник Александера - пособие по латинской грамматике. Написано было в рифмованном виде.
Выждав пару дней, он навестил судью Фролло, которого до сих пор считал первым пособником в уничтожении пресловутой ведьмы, покушавшейся на жизнь офицера. Жеан, окружённый кошками, разбирал какие-то бумаги у себя в кабинете. Завидев Шармолю, он поджал губы, что служило признаком раздражения. Королевский прокурор, в свою очередь, недовольно поморщился: всюду – под ногами, на столе, на полках с книгами - восседали или дремали кошки. Серые, рыжие, полосатые, они с интересом устремили на вошедшего зеленущие глаза с колдовскими вертикальными зрачками.
- Боже милостивый! – поразился Шармолю. – Да сколько же их тут?!
Огромный пушистый белый кот, видимо, пользовавшийся особым расположением судьи, устроился на хозяйских коленях. Другой, дымчатый, суетился на письменном столе, с мурлыканьем бодал лбом руку хозяина, норовя наступить лапами прямо на документы. Время от времени Фролло легонько отпихивал назойливого любимца в сторону, а тот, нимало не обидевшись, лез снова.
- Правду сказать, никогда не понимал вашего увлечения этими бесовскими зверьками, - нахмурился прокурор, когда законники обменялись приторно вежливыми приветствиями, как обычно здороваются люди, ненавидящие друг друга, но связанные общим делом. Фролло, вздёрнув бровь, спокойно возразил, что его питомцы чистоплотны, ничего не испортили в кабинете и вообще несут важную службу по охране ценных документов от расплодившихся во Дворце правосудия мышей.
- Давайте же отвлечёмся от моих кошек и перейдём к делу, которое, вероятно, не терпит отлагательств, коли вы лично удостоили меня посещением в столь ранний час.
Прокурор елейным голосом заговорил о ведьме, укрывшейся в соборе Парижской Богоматери (тут он истово перекрестился) при попустительстве мэтра Фролло и смущающей праведных прихожан. Между тем приговор преступнице подписан и подлежит исполнению. Стало быть, нужно добиться постановления судебной палаты, чтобы выудить нечестивку из убежища и предать в руки палача. Закончил он свою речь предположением: вероятно, мэтр Фролло испытывает желание исправить досадное недоразумение и казнить цыганку, пока слухи о бездействии правосудия не достигли ушей короля. Произнеся имя государя, Шармолю почтительно возвёл взор к потолку. Судья поднялся, спихнув с колен кота, оставившего на чёрной мантии белую шерсть. Ехидно скривив губы, он пожал плечами и прочёл ответную тираду о том, что и рад бы изловить ведьму, да вынужден подчиняться закону, не им установленному. В храме преступница священна, а его судейской мантии не тягаться с сутаной епископа. Уличная девка не стоит того, чтобы из-за неё переступать давние порядки. Цыганка неприкосновенна, но если мэтр Шармолю обеспокоен нравственностью прихожан, то его опасения беспочвенны: родной брат судьи лично присматривает за колдуньей и не позволит ей ни сбежать, ни совратить праведную душу. Нравственность архидьякона Клода Фролло сомнениям не подлежит. Цыганка всё равно что в тюрьме.
Белый кот, приветливо мяукнув, принялся тереться линючими боками о прокурорскую мантию, намереваясь сотворить с нею то же, что проделал с облачением хозяина. Шармолю, что-то проворчав под нос, непочтительно оттолкнул зверька ногой и поспешил откланяться.
- Умница, Снежок! – похвалил Фролло своего фаворита, когда за визитёром захлопнулась дверь. Взяв кота на руки, он почесал его за ухом, задумчиво проговорил. – Ишь, ведьму ему подавай! Мы не отдадим ему Эсмеральду, а, Снежок?
И снова повторил, с наслаждением растягивая гласные, словно пробуя имя на вкус:
- Эсмеральда… Эсмеральда-а...
Шармолю понял: здесь Фролло ему не союзник. Он ни за что не пойдёт против брата, укрывающего ведьму властью церкви. Кроме того, всплыла ещё одна причина, заставившая прокурора утратить прежнее доверие к судье. Уж слишком рьяно мэтр Фролло защищал цыганку, да и в целом со дня незадавшейся казни он как-то переменился. Собственно, судья переменился уже давно, но теперь в нём откуда-то появилась прежде несвойственная ему снисходительность к осуждённым, новые нотки в голосе, мягкость во взгляде. Судя по всему, неумолимый Цербер начал терять хватку.
- Уж не цыганка ли приворожила его? – брезгливо содрогнулся Шармолю. – Что, если мэтр Фролло…
Прокурор даже в мыслях не смог произнести "влюбился". Уж слишком нелепо звучало это предположение относительно мэтра Фролло. Такие люди, как он, не могут любить, не умеют. Нет, судья просто находится под воздействием колдовских чар. Этак-то вернее. Тем более следовало как можно скорее казнить ведьму, дабы вырвать из пучины порока соблазнённую ею душу мэтра Фролло.
Отбросив мысль заручиться поддержкой судьи, Шармолю принялся действовать самостоятельно. В разговорах с Фролло о цыганке он больше не упоминал, будто бы та перестала его интересовать. Однако, как гласит изречение: "Vulpes pilum mutat, non mores"*. Мэтр Шармолю попросту затаился. Прежде всего он составил прошение к королю о лишении собора Парижской Богоматери статуса убежища. По счастью, письмо в Плесси-ле-Тур он не отправил, опасаясь монаршего недовольства: для подобной просьбы нужна более веская причина, чем воспользовавшаяся законным правом преступница. Шармолю отложил исписанный лист до лучших времён, решив пока испытать способ попроще. Если нельзя насильно вывести ведьму из собора, её можно выманить оттуда хитростью. Перелистав дело цыганки, мэтр Шармолю понял, что может заставить преступницу презреть безопасность.
Непутёвый школяр Жоффруа Дюбуа, попавшийся на игре в кости, сделался белее бумаги, когда его представили пред очи мэтра Шармолю. Выражение лица прокурора духовного суда не предвещало ничего хорошего. Бедняга, заикаясь и путаясь, ещё пытался что-то лопотать в оправдание, уповая на то, что его проступок не имеет отношения к ведомству господина прокурора, но страж был неумолим, как скала. Казалось, он даже не слушал обвиняемого. Наконец, когда Жоффруа уже распростился с жизнью, Шармолю неожиданно сменил гнев на милость. Он посулил отпустить школяра на все четыре стороны безо всякого штрафа за нарушение закона, и даже приплатить тридцать денье, если тот сейчас отправится в собор Парижской Богоматери, отыщет там цыганку, воспользовавшуюся правом убежища, и уговорит её выйти на площадь. В противном случае… Прокурор, ухмыльнувшись, провёл ребром ладони по шее. Этот молчаливый аргумент подействовал сильнее всяких слов.
Вздрагивая при мысли о "противном случае", Жоффруа поспешил в собор, где моментально растерялся. Храм поразил не слишком набожного школяра громадными пространствами, подавил величием, колоннада показалась ему вековым лесом. Он не знал, с чего начать розыски и сиротливо мыкался по собору.
- Вот так незадача! - размышлял Жоффруа, почёсывая затылок. – Где же здесь отыскать цыганку? Говорят, она тут под покровительством судьи Фролло и его дьявольского прислужника-горбуна. Ещё вопрос, кто из этих двух крокодилов страшнее – Шармолю или Фролло. Не тот, так другой меня слопают с потрохами. Плакали мои тридцать денье!
Очутившись, таким образом, меж двух огней, пройдоха заколебался, не зная, к какой стороне примкнуть. Столкнуться с судьёй ему нимало не хотелось, однако неисполнение поручения грозило страшной карой. Жест, изображающий перерезанное горло, побудил школяра склонился к содействию прокурору. Если за судьёй стоял хоть и жуткий, но всё-таки живой человек из плоти и крови, то за спиной Шармолю юноше рисовались костры инквизиции и холодные склепы Монфокона. Обратившись к случившемуся поблизости причетнику, Жоффруа справился у того о цыганке. На счастье школяра Эсмеральда оказалась вовсе не в келье, куда проникнуть было бы непросто. Причетник указал Жоффруа на коленопреклонённую девушку в белом, возносившую молитвы подле статуи Богоматери. Посланец Шармолю давно заприметил её, но даже предположить не мог, что та, кого он принял за послушницу, есть та самая цыганка. Итак, первую половину поручения школяр не без труда, но выполнил. Осталось самое сложное.
Эсмеральда пребывала в приподнятом расположении духа: сегодня истекла половина определённого Фролло срока. Всё складывалось для неё как нельзя более удачно. Цыганка настолько привыкла к чувству защищённости, что неожиданное обращение молодого человека в потрёпанном сюрко подозрений не вызвало. Жоффруа, как было велено, на голубом глазу поведал: в деле цыганки вскрылись новые обстоятельства, некто капитан Феб де Шатопер желает дать показания и ждёт цыганку, чтобы вместе ехать во Дворец правосудия. Эсмеральда, помня неоднократно повторённый наказ ни под каким предлогом не покидать собор, заволновалась. Капитан оказался благородным человеком, он поверил в её невиновность, хочет оправдать перед судьями! А она рискует упустить счастливый случай. Как назло, архидьякон именно сегодня отлучился по делам, а судья должен был прийти только вечером. Эти сомнения она озвучила посланнику.
- Вы говорите о судье Фролло? – присвистнул сообразительный Жоффруа. – Так он как раз сейчас во Дворце правосудия, куда вам следует отправиться.
Эсмеральда всё ещё колебалась.
- Но почему же капитан сам не пришёл?
Школяр, чьё красноречие питал страх перед петлёй, расплылся в улыбке.
- Думаете, вашему капитану охота, чтоб его видели вместе с цыганкой? Вот он и прислал меня. Идёмте же, пока он не раздумал!
Это походило на правду. Эсмеральда вспомнила красавицу де Гонделорье в объятиях Феба в день казни, судью, отбившего её у стражи. Одно воспоминание притянуло другое - о свистке, который она на всякий случай носила на шее.
- Сможешь позвать Квазимодо, – всплыл в сознании голос Фролло. – Свист он услышит.
- Подождите меня здесь,- сказала она школяру. – Я скоро вернусь.
Отсутствовала цыганка не более получаса, однако за этот срок Жоффруа Дюбуа извёлся от беспокойства, кидаясь то в жар, то в холод. Наконец сияющая Эсмеральда вернулась, положив конец его мытарствам, и предложила скорее идти к капитану.
- Его карета ждёт нас на Соборной площади. Следуйте за мной, девушка! – провозгласил школяр, зашагав впереди. Не предвидя подвоха, Эсмеральда двинулась следом.
На Соборной площади действительно стояла карета. Цыганке едва не сделалось дурно, когда она как следует рассмотрела её. В довершение, улыбчивый молодой человек метнулся вбок и мгновенно растворился в толпе. Девушка бросилась было обратно в укрытие, но обе её руки оказались в тисках. Цыганка беспомощно забилась, схваченная двумя сержантами городской стражи. От крыльца собора её отделяли всего каких-то пятнадцать шагов. Вокруг полно людей, но никому не было дела до стражников, среди бела дня волокущих упирающуюся девушку к зловещей чёрной карете с зарешёченными окошками. Точнее, прохожие делали вид, будто ничего не замечают, и торопились пройти мимо. Не вырваться. И руки скручены. А ведь Фролло предупреждал…
- Помогите! – закричала Эсмеральда что есть мочи. Жёсткая потная ладонь тут же зажала ей рот.
Всё же призыв цыганки не остался неуслышанным. Перед стражниками и их добычей словно из-под земли вырос плечистый малый в лохмотьях (будь здесь Жеан Фролло – он узнал бы его!). Вытянув грязную руку, бродяга загнусил:
- Подайте, Христа ради!
- Пошёл прочь! – рявкнул сержант.
Король Алтынный, не вняв приказу, перегородил стражникам дорогу, продолжая кривляться. Неожиданно он весь подобрался и тигриным прыжком сбил с ног сержанта, державшего правую руку Эсмеральды. Охнув, служака выпустил жертву, а его товарищ растерялся, не зная, тащить ли цыганку в карету, или же разделаться с дерзким бродягой. Цыганка, воспользовавшись заминкой, схватила свисток. Площадь огласила знакомая переливчатая трель. Сержант, предупреждённый о цыганских фокусах, ещё крепче вцепился в девушку, но неведомая сила подняла его в воздух, сдавив глотку, заставив разжать пальцы. Не успев толком ничего сообразить, он разделил участь напарника, будучи отброшен на мостовую чей-то стальной рукой. Квазимодо – а это был он – подхватил цыганку в охапку и в три прыжка преодолел расстояние до спасительного крыльца. Клопен, выпустив основательно помятого сержанта, тут же ретировался. Посрамленные стражники, потоптавшись на месте и потерев ушибленные места, побрели докладывать Шармолю о неудаче. Что касается Жоффруа Дюбуа, то он мчался прочь из Ситэ так, что ветер свистел в ушах, закаиваясь впредь даже думать об азартных играх и давая обеты вплотную приняться за учёбу.
Свисток, который Эсмеральда считала бесполезным, послужил-таки ей во благо. Квазимодо спас цыганку уже самостоятельно, без чьей-либо указки. Клопен Труйльфу совершил первый в жизни героический поступок. Цыганка извлекла ценный урок, а школяр взялся за ум. Таковы были итоги неудавшегося похищения.
- Шармолю… - гневно прошептал Фролло, сжав кулаки. Квазимодо, взволнованно жестикулируя, рассказывал хозяину о произошедшем. Эсмеральда сжалась на тюфяке, обхватив плечи руками, не обращая внимания на ластившуюся к ней Джали.
- Ведь я тебя предупреждал! Нос не вздумай высовывать за пределы собора! - напустился Фролло на девушку. – Хорошо, у тебя хватило ума предупредить Квазимодо, не то болтаться бы тебе в петле на Гревской площади!
Цыганка всхлипнула. Плечи её дрогнули.
- Он сказал… Капитан хочет дать показания… - едва вымолвила она.
- Капитан?! Знаешь ли ты, какие показания дал твой разлюбезный капитан? – Фролло при упоминании ненавистного Феба взвился, как ошпаренный. – Он назвал тебя колдуньей и думать забыл о твоём существовании. Слышишь, цыганка? Он никогда не любил тебя! Не любил, не любил!
Эсмеральда чувствовала себя так, словно ей надавали пощёчин. Пусть бы лучше судья действительно ударил её, а не терзал жестокими словами, не мучил ревностью, не попрекал давно остывшими грёзами об офицерском мундире. Зачем он на неё кричит?! Она и без того противна сама себе. Глупышка, купилась на безыскусную ложь, подвела стольких людей. Безвольная кукла, которую все постоянно вынуждены спасать. Зачем только она на свет появилась? Зачем? Зачем?! Не выдержав, цыганка разрыдалась.
- Что же ты… - растерялся судья, не в силах видеть её слёзы. – Ведь всё позади…
Квазимодо сделал знак, как будто обнимал невидимый предмет. Фролло опустился на колени рядом с Эсмеральдой. Козочка деликатно отошла в сторону, устроившись в углу, не сводя с людей блудливых жёлтых глаз.
- Господин, я пойду! – сказал Квазимодо и опрометью выскочил из кельи, чтобы не видеть, как спасённую им девушку утешает другой. Никто не обратил на него внимания.
Жеан обнял цыганку за плечи, привлёк к себе, успокаивал, как умел, умолял простить за грубость. Он не знал ласковых слов, поэтому нашёптывал цыганке о скором освобождении, о вольном ветре, о месте, где воздух свеж, небо синее-синее, где в озере отражаются облака, шумят крылья мельницы и старый дом утопает в зелени сада. Она, всё ещё всхлипывая и содрогаясь, доверчиво затихла в его объятиях.
- С Шармолю я поквитаюсь, - прошипел Фролло, сердито сощурив глаза, - и проходимца, которого он подослал, из-под земли достану.
- Заклинаю тебя, не надо! – взмолилась Эсмеральда. – Лучше расскажи мне ещё о месте, где небо синее и шумит мельница. Ты видел его?
Жеан, призывая воспоминания, поведал ей о мельнице в крохотной деревушке Мулен**, доставшейся братьям Фролло в наследство от отца, куда его отправил Клод после смерти родителей и где прошли его ранние годы. Оттого-то его и прозвали Мельником.
- Мельничиха вскормила меня своим молоком, Клод заменил отца и мать. Мне нравилось в деревне, с детства всё там помнится огромным, необъятным. Хотя не удивлюсь, если прозрачное озеро на самом деле грязная лужа, а густой сад – несколько трухлявых яблонь. Я давно не бывал в Мулене. Хочу, чтобы память о нём осталась чистой. Я любил лежать в траве, наблюдать за работой мельничных крыльев, смотреть, как плывут по небу облака. А потом меня забрали в Париж, где я сперва почувствовал себя птицей, запертой в клетку, задыхался без деревенского воздуха. Потом привык и смирился, поставил перед собой задачу во что бы то ни стало достигнуть величия. Теперь я часто думаю, зачем, куда стремился все эти годы? Есть ли на земле уголок, где мне рады, где меня всегда ждут?
- Непременно есть! У каждого должен быть такой уголок, надо только найти его. Я много бродила по свету, не имея пристанища в непогоду, но всё не теряю надежды однажды найти место, которое станет моим домом. Мне часто приходилось рассчитывать только на себя, я чувствовала себя слабой и мечтала о человеке, который сможет меня защитить. Возможно, поэтому меня ослепил золотой мундир и я забыла обо всём ради мимолётного влечения. Прошу тебя, не вспоминай о капитане, мне больно слышать его имя.
- Я накричал на тебя. Прости! О, скажи, что не сердишься на меня!
- Я не сержусь. Ведь ты волновался за меня, поэтому и сорвался. Я заслужила порицание.
- Если бы ты умерла, я бы умер тоже, - кротко ответил Фролло. – Только помани, я последую за тобой хоть в огонь.
Фролло ликовал: его соперник забыт, более того – Феб де Шатопер никогда не был по-настоящему любим цыганкой. Радостно заколотившееся сердце заполнила тёплая удушающая волна, глаза лихорадочно заблестели, дыхание сделалось прерывистым. Не в силах сдержаться – будь что будет - он поцеловал девушку в губы. Она не ответила на поцелуй, но и не вырвалась в возмущении. Фролло ощутил знакомый прилив желания, когда кровь бурлит и порыв страсти, затмевая рассудок, требует утоления. Судья поспешно отпустил девушку, опасаясь повторения сцены в темнице и поспешил распрощаться, дабы не искушать судьбу и не испортить своей несдержанностью их хрупких отношений. Всё же в одном Жеан Фролло мог бы поклясться: во взгляде цыганки, когда он оставил её, на миг мелькнуло сожаление.
* Vulpes pilum mutat, non mores - Лиса меняет шкуру, но не нрав. (лат.)
** Мулен собственно и значит "мельница". В романе данное владение семьи Фролло и представляло собой мельницу. Автор позволил себе немного расширить наследство Жеана, а также изменить его местоположение.
Глава 10. Королевская милость- Завтра ты вновь обретёшь то, что я у тебя отнял - свободу. Если же вдруг король по какой-то причине не отменит приговор, не отчаивайся, Квазимодо выведет тебя за городские стены. Я всё приготовил на тот случай, если придётся бежать. Но будем уповать на лучшее. Ни о чём не тревожься.
- Завтра… Ох! Уже завтра! Мне не верится, что день, когда я вернусь к прежней жизни, вот-вот наступит! Я так ждала его, а теперь боюсь неведомо чего.
- Это мне следует бояться, - горько усмехнулся Жеан, - ибо неизвестно, где я окажусь по воле государя. Эсмеральда, прошу, помолись за меня! Ведь, может, я вижу сегодня последний закат!
- Я молюсь каждый день! – зарделась цыганка.
Фролло и Эсмеральда стояли на галерее, глядя на затихающий Париж. Над ними неспешно уплывали вдаль гряды облаков, внизу – до самого горизонта – развернулось черепичное море, перерезаемое жилками улиц. Вечерний ветер на высоте был наполнен прохладой и свежестью, обычные городские запахи и летний зной сюда не проникали. Твердыня собора Парижской Богоматери надёжно укрывала доверившихся ей людей от посторонних глаз, хранила тайну их слов. Эсмеральда впитывала взглядом городские пейзажи, мысленно прощаясь с ними. Больше ей не танцевать на парижских площадях. Получив постановление о помиловании, она сразу же вернётся во Двор чудес, чтобы справиться о таборе. Если табор снялся с места, она догонит его, если же нет – уйдёт вместе с Джали. Подальше от города, где события последних месяцев, причудливо переплетясь, едва не затянулись пеньковой удавкой на её шее!
Последний закат разгорался, разливаясь по небу кровавым маревом. Страх, который Фролло безуспешно старался изгнать, всё сильнее сковывал его мятущийся дух: завтра он потеряет всё, чего достиг за годы рьяной безупречной службы, быть может, лишится самой жизни. Как заблагорассудится королю. Но даже ужас перед грядущей расплатой не мог поколебать решимости Жеана, подкрепляемой любовью к цыганке и нравоучениями старшего брата. Пришла пора держать ответ за преступление, и он готов смиренно принять наказание. Пусть даже его ждёт эшафот или железная клетка в Бастилии. По крайней мере, Эсмеральда будет спасена. Он готов вытерпеть любую пытку, лишь бы знать, что ей ничто не угрожает, что его грех перед ней искуплён.
Завтра цыганка вырвется на волю. На днях отсюда, с галереи, она выпустила из клетки пойманного Квазимодо щегла. Бедный горбун, желая приободрить её, принёс клетку с бьющейся о прутья птицей, присовокупив такие слова:
- Я вижу, как ты грустишь, милая девушка! Но не печалься: месяц на исходе. Пока тебе нельзя покидать убежище, но в твоей власти даровать свободу другому. И ещё я хочу сказать…
Не вымолвив, однако, ни слова более, горбун, безнадёжно махнув рукой, понуро заковылял прочь. Казалось, он, всегда такой ловкий, невзирая на врождённые увечья, вот-вот споткнётся на ровном месте. Она не решилась окликнуть его. Выйдя на галерею, Эсмеральда, немного полюбовавшись птицей, распахнула дверцу клетки.
- Лети!
Щегол мгновенно рванулся ввысь, воспарил, звонко защебетал, быстро взмахивая крылышками, и вскоре исчез вдали. Она, сердцем устремившись вслед за ним, долго, со слезами, глядела вослед. А теперь настал срок и ей разделить счастье того пернатого пленника. Но присутствовала здесь и ложка дёгтя, способная, как известно, испортить бочку мёда. Сладость ожидания отравляло печальное осознание: не так уж и хороша свобода, если ради неё пострадает другой человек. Нет, Эсмеральда не забыла, что именно по вине Фролло прошла через пытку, заточение и чудом избежала казни. Но страшные воспоминания сгладились, поблекли под натиском нового, неведомого чувства. Любовью или влюблённостью она его назвать не смогла бы, это не походило на то, что она испытывала к капитану и привыкла считать любовью. Скорее, оно напоминало склонность, смешанную с жалостью. Ей совсем не хотелось, чтобы судья сгинул в казематах Бастилии. Она, давно простив Жеана, не желала ему подобной участи. Отец Клод, который так добр к ней, лишится брата, а Квазимодо – опекуна. Ей не нужна свобода, добытая такой ценой!
- Жеан, молю тебя, не нужно! Не ходи завтра никуда! – попросила цыганка, приложив ладони к груди.
Он вздёрнул бровь – жест, давно ставший привычным, он всегда так делал, когда чему-то удивлялся.
- Хочешь всю жизнь провести в келье? Или стать беглянкой, когда можно добиться помилования? Глупенькая! Зачем жертвовать счастьем ради того, кого не любишь? Ведь ты не любишь меня и никогда не сможешь полюбить!
Эсмеральда обречённо вздохнула: вопрос угодил в цель. Фролло, удовлетворившись её безмолвным ответом, подытожил:
- Вот видишь! Так давай же, наконец, разрубим этот узел, и пусть каждый получит то, что заслужил.
Цыганка не понимала, что происходит с судьёй. Он по-прежнему навещал её по вечерам, покончив с повседневными заботами, но после памятного поцелуя всячески сторонился. Фролло старался не приближаться к ней, отводил взгляд, избегал прикосновений, хотя девушка не единожды давала понять, что не рассержена за ту вольность, которую он тогда себе позволил. Не то, чтобы такое поведение огорчало её или задевало девичье самолюбие, просто оно казалось ей странным. Ей даже втайне хотелось, чтобы этот мужчина снова коснулся её, поцеловал, спрятал лицо в её волосах. Чтобы так же уверенно и властно держал в объятиях, как Феб в саду дома де Гонделорье. Эсмеральда стыдилась подобных желаний, но избавиться от них не могла. Чего он вдруг испугался? Она ощущала снедающее его влечение, ловила устремлённый на неё жадный взгляд. Быть может, - размышляла цыганка, - судье мешает место, где ни находятся? Но ведь прежде он так не стеснялся. Или его волнуют мысли о предстоящей встрече с королём? Даже сейчас Фролло держался поодаль, сдерживая порыв приблизиться. Зачем он напрасно мучает и её, и себя?
- Почему ты избегаешь меня? – не удержалась цыганка.
Он поднял на неё тяжёлый взгляд и ответил глухо, будто ему сдавили горло:
- Потому, что я и так слишком привязался к тебе! Потому, что не могу дышать без тебя! Я боюсь, что это чувство отныне станет ещё сильнее, что я не удержусь и переступлю черту, за которую заходить нельзя. Если это случится, если я навсегда потеряю – а я непременно потеряю тебя! - перенести утрату будет вдвое тяжелей! Я хочу забыть тебя, чтобы впредь твой образ не представлялся мне в заточении, но всё бесполезно. Правду говорят, от себя не убежишь.
Она хотела что-то сказать, но он перебил её:
- Послушай! Эсмеральда! На эту ночь я останусь в соборе. Я не побеспокою тебя, ты даже не увидишь меня. Быть может, мне отведено всего несколько часов, поэтому я хочу провести их рядом с теми, кто мне дорог. Подари же мне хотя бы один поцелуй, чтобы я мог унести его с собой! Я не потребую от тебя большего. Всего один поцелуй!
Он пристально смотрел на неё, запечатлевая до последней чёрточки, чтобы сберечь в памяти навсегда такой – цветущей, полной надежд. Эсмеральда нерешительно подалась к нему, обвила руками его шею и покорно закрыла глаза, с трепетом ощутив прикосновение его горячих губ. Всё было не так, как тогда, с Фебом. От этого поцелуя её кинуло в жар, колени задрожали, а сердце бешено заколотилось. Ей показалось, что она растворяется, уплывает куда-то, увлекаемая бурным потоком. Испугавшись наваждения, она вздрогнула, и тогда он отпустил её.
- Прощай, Эсмеральда! Не забывай меня.
Он ушёл, оставив её в одиночестве смотреть на догорающий закат. Ночь Жеан провёл в келье брата. Одолеваемый мыслями, он то слушал, как Клод молит небо о благополучном исходе, то проваливался в полудрёму. Поутру он попрощался с Клодом и Квазимодо и оседлал Марса. Путь его лежал в Бастилию, где остановился Людовик XI на время визита в Париж. Выехав на площадь, Жеан оглянулся на собор в надежде увидеть фигурку в белом, но, не разглядев ничего, кроме серого камня, пришпорил коня.
Людовик XI, как было сказано, недолюбливал свою столицу, считая её недостаточно укреплённой и оснащённой тюрьмами, виселицами и прочими средствами подавления возможных беспорядков. Приобретя за пять тысяч триста экю имение Монти-ле-Тур в местечке Ла-Риш, что в пригороде Тура, он перестроил покупку и превратил в летнюю резиденцию. Замок, получивший новое имя – Плесси-ле-Тур, сделался излюбленным местопребыванием короля. Здесь он проводил важные встречи, держал узников в подземных помещениях, отдыхал и охотился. Во дворе размещались вольеры для многочисленных королевских питомцев – если Жоаннес Фролло разводил кошек, то Людовик XI отдавал предпочтение собакам. Правда, ко времени, к которому относится наше повествование, король, страдающий от подагры, охотиться больше не мог. Придворный медик различными микстурами на время облегчал его боли, но вскоре они возобновлялись с прежней остротой. Тем не менее, король доверял старому эскулапу и беспрекословно платил, сколько бы тот ни требовал. А, поскольку лекарь обладал многочисленной роднёй, поддержку которой считал личным долгом, аппетиты его неуклонно росли.
В Париж король наведывался нечасто и ненадолго. Так и на сей раз, прибыв поздно ночью, он планировал провести в столице несколько дней, чтобы вновь отбыть в любимую резиденцию. Остановиться же предпочёл, по обыкновению, в Бастилии, где специально для таких визитов готовили комнату, поскольку пышные покои Лувра угнетали его, привыкшего к умеренности, излишней помпезностью. К тому же только в Бастилии король, сделавшись с возрастом мнительным, чувствовал себя достаточно защищённым.
Итак, отдохнув после дороги, вкусив скромную трапезу и приняв лекарство, Людовик XI приступил к разбору накопившихся дел. Компанию ему составляли мэтр Оливье ле Дэн, известный также как Оливье Негодяй и Оливье Дьявол* – бывший цирюльник, удостоившийся особого расположения короля, а также Верховный судья Тристан Отшельник** – человек, по степени мрачности превосходивший Фролло и Шармолю вместе взятых. В привычном окружении монарха не хватало третьего помощника, но вскоре тот явился, хотя и с неожиданной целью. То ли окружающая обстановка благотворно влияла на короля, то ли подействовало лекарство, но Людовик XI пребывал в приподнятом настроении и встретил судью Фролло приветливой улыбкой. Жеан почтительно поклонился.
- А, добро пожаловать, Фролло! – без лишних обиняков поприветствовал король. – Какие у тебя вести?
- Сир, я хотел просить за цыганку, обвинённую в убийстве офицера.
- Припоминаю, - кивнул король, поудобнее устраиваясь в кресле, - я сам подписывал смертный приговор. Так что же цыганка?
- Нашла убежище в соборе Парижской Богоматери, ваше величество! – ответил Фролло.
- Любопытно… - протянул король, сцепив узловатые пальцы. – Не более часа назад мэтр Шармолю просил нас лишить собор статуса убежища. Что за страсти вокруг какой-то девчонки?
Жеан нервно сглотнул, покосившись на застывшего у двери Тристана Отшельника. Значит, Шармолю всё-таки оказался проворнее его!
- В её деле открылись новые обстоятельства, сир! – отрапортовал Фролло. – Офицер, которого во время следствия считали мёртвым, оказался жив. Стало быть, девица не может быть наказана за то, чего не совершала.
Тристан хмыкнул – то ли одобрительно, то ли с насмешкой. Оливье ле Дэн делал вид, будто поглощён разбором пергаментных свитков, коими был завален стол.
- Покушение на жизнь офицера не менее тяжкое преступление! – король начал раздражаться. Уличная девка не просто ударила кинжалом капитана стрелков. Она покусилась на оплот престола, чего государь без возмездия оставить не мог. – Кроме того, её, кажется, обвиняли в колдовстве? Так или нет?
- Государь! – взмолился Фролло. – Я лично имел возможность убедиться в отсутствии какого бы то ни было колдовства. Более того, мой брат может засвидетельствовать: всё время пребывания в храме девица проводила в смирении и молитвах.
Поблекшие от времени глаза монарха яростно сверкнули из-под седых бровей.
- Она созналась в убийстве!
- Признание выбили пытками, государь! Она невиновна!
- Клянусь Пасхой! Прелюбопытнейшее дело! Что скажешь, мой милый Оливье?
Мэтр ле Дэн, оставив документы, вкрадчиво ответствовал:
- Полагаю, сир, дело стоит пересмотреть. Нельзя опрометчиво идти на поводу у Шармолю. Лишение собора статуса убежища может вызвать волнения черни.
Король, ревностно относившийся к собственной популярности в народе, ударил ладонями по подлокотникам кресла.
- Так. А ты, кум Тристан? Это больше по твоей части.
- Я бы не выпускал цыганку, пока не найден настоящий преступник, - подал голос Отшельник. Его ноздри раздувались, словно у охотничьего пса, почуявшего верную добычу. Он уже представлял железный ошейник, с лязгом защёлкивающийся на шее Фролло.
- Верно, - кивнул король, уловив, куда метит Верховный судья. - И, поскольку ты, Фролло, так упорно её защищаешь, то наверняка должен знать имя убийцы. Ну же, кого ты покрываешь? Назови имя!
Все видели, как побледнел главный судья Дворца правосудия. Вот и настал миг, которого он так боялся!
- Так кто он? - нетерпеливо понукал монарх. - Горбун?
Фролло прикусил язык, борясь с искушением крикнуть "Да!". Он не может предать верного Квазимодо, не может нарушить клятву, не может больше лгать. Вспомнив взгляд цыганки в подземелье Турнель, он честно ответил, глядя в глаза королю:
- Нет, государь! Это сделал я.
- Жоаннес Фролло де Молендино! Ты понимаешь, что говоришь?! – опешил Людовик. – Сознайся, ты всего лишь выгораживаешь цыганскую плясунью!
- Нет, сир. Это я ударил кинжалом капитана де Шатопера и скрыл свою вину из малодушия.
- Что побудило тебя, глупец?
- Я ревновал его к цыганке, которую люблю.
- На колени, мерзавец! – крикнул король.
Жеан поспешно выполнил приказание. Король в волнении зашагал по комнате, держа руки за спиной.
- Ты слышал, Тристан? Главный судья Дворца правосудия едва не отправил на тот свет капитана наших стрелков из-за уличной девки!
- Не прикажете ли бросить его в клетку? – встрепенулся Отшельник. Он ожидал поощрения, готового сорваться из уст государя: "Хватай этого человека, Тристан! Он твой!" Однако Людовик, к его огорчению, отмахнулся от заманчивого предложения.
- Погоди, куманёк. Эта падаль не стоит того, чтобы держать её за счёт казны. Оливье, перечисли-ка мне, каковы… - король выдержал многозначительную паузу, - были феодальные права бывшего судьи?
Господин ле Дэн, чья ясная память подчас с успехом заменяла своему владельцу записную книжку, с готовностью назвал те уголки Парижа, включая известный Двор чудес, где до сегодняшнего дня судья Фролло являлся ленным владыкой, смотрителем дорог и олицетворением судебной власти.
- Вот как! – причмокнул Людовик XI, осклабив беззубые дёсны. – Богатая кормушка! И ты согласен от неё отказаться ради безродной цыганки?
- Да, государь, - смиренно отозвался Фролло. - И я готов понести любое наказание. Только прошу вас: помилуйте невинную девушку!
Король глотнул микстуру из стоявшего на столе серебряного кубка, поморщился и через силу изрёк:
- Дрянное пойло! Оливье! Напиши приказ о помиловании цыганки.
- Государь! – возликовал Фролло.
Он подполз к королю на коленях, чтобы в порыве чувств облобызать его туфлю. Людовик с силой ударил его ногой в лицо.
- Мерзопакостный дьявол! Ты опозорил своё доброе имя и ещё смеешь касаться нас нечестивыми устами?!
Вскоре приказ был готов и скреплён королевской печатью. Государь обратился к Жеану, глотающему кровь из рассечённой губы, будто только что вспомнил о нём:
- Что же касается тебя, Фролло, то ты отныне лишаешься своей должности, а все твои ленные владения конфискуются в пользу казны, за исключением Мулена, которое по праву принадлежит твоему брату. Он не должен страдать из-за твоей глупости. Сегодня же до наступления темноты убирайся прочь из Парижа. Можешь взять с собой вещи, какие сможешь унести. Если вздумаешь вернуться, то будешь немедленно арестован. Мы не желаем больше даже слышать о тебе. Вот, шелудивый пёс, передай это своей цыганке!
С этими словами король швырнул Фролло свёрнутый в трубочку документ. Жеан, задрожав всем телом, с исступлённой радостью воскликнул:
- О! Вы так добры, государь!
Людовик искоса глянул на поверженного судью с тем отвращением, с каким смотрят на раздавленную гусеницу.
- Ступай вон, пока я не передумал, да благодари Господа, что капитан де Шатопер не умер, иначе я не проявил бы к тебе подобного снисхождения.
Фролло, бледный, как полотно, пошатываясь на непослушных ногах, пятясь и повторяя слова благодарности, покинул комнату короля к явному разочарованию Тристана Отшельника, приготовившегося испробовать на оступившемся судье все имеющиеся в Бастилии средства усмирения. Оливье ле Дэн перебирал в уме наименования отнятых у Фролло владений, выбирая, какое из них выпросить для себя, пока его не опередил ненасытный медик. Оба вельможи недоумевали: с чего вдруг государь проявил такое милосердие? Почему? О том знали только Господь Бог и сам монарх, никогда и ничего не делающий без личной выгоды. Возможно, опытный интриган надеялся упрочить народную любовь, помиловав простую девушку, пострадавшую из-за аристократа. Или же задумал хитроумную комбинацию, переставляя подчинённых, словно фигуры на шахматной доске. Не исключено также, что он прислушался к велению сердца, которому не чуждо было милосердие. Снова приложившись к кубку, король блаженно зажмурился, чувствуя, как отступает боль, и вернулся к прерванным делам. Жоаннес Фролло для него более не существовал, и несладко бы пришлось тому, кто бы невзначай напомнил ему об опальном судье.
* Оливье ле Дэн - советник и любимец короля Людовика XI. Прозвище Дьявол происходит от фламандского "неккер" (necker, злой дух), созвучного с настоящей фамилией ле Дэна - де Неккер.
** Луи Тристан Лермит (Тристан Отшельник) - Верховный судья Франции и приближённый короля Людовика XI, отличавшийся крайней жестокостью.
В фильме Верховным судьёй был сам Фролло.
Глава 11. Жеан МельникВыбравшись за пределы предместья Сент-Антуан, напряжённый, как натянутая тетива лука, но пытающийся сохранить внешнюю невозмутимость Жеан Фролло перевёл дух. То, чего он страшился последний месяц, воображая различные кары, свершилось столь молниеносно, что он не верил в своё избавление. Произошедшее казалось ему жестокой шуткой, бредовым сном, после которого неизбежно наступает пробуждение. Вот-вот король одумается и крикнет Верховному судье: "Схватить Фролло, мой милый Тристан! Ату его! "Доченьке"* нужен новый постоялец!" Чёрные бойницы зловещих башен Бастилии уставились ему в спину, он ежесекундно ожидал погони, прислушиваясь – не раздастся ли позади топот копыт. Но никто за ним не гнался, никому не было до него дела. Отдышавшись, Фролло осознал, что он больше не судья, не приближённый короля, в одночасье лишился всего, чего достиг, стал изгоем, притом ни капли не сожалеет об утрате. В руке его зажат приказ, дарующий волю Эсмеральде. Документ, который навсегда разлучит его с цыганкой. Жеан, не стесняясь прохожих, благоговейно поцеловал пергаментный свиток и спрятал на груди.
Люди спешили по своим делам, почтительно кланяясь представительному всаднику на вороном коне, стараясь поскорее разминуться с ним. Жеан с удивлением оглядывал знакомые улицы, словно впервые видел их, щурился на солнце, жадно дышал, криво улыбаясь. Развалившаяся прямо посреди мостовой свинья, выпущенная из хлева, прежде вызвала бы у него гнев, а то и привлечение к ответственности нерадивых хозяев, но сейчас он, хмыкнув, объехал стороной похрюкивающую нарушительницу. Не прояви его величество неслыханного великодушия – не видеть бы ему сейчас этой свиньи. Да и кто он отныне такой, чтоб попрекать парижан несоблюдением законоуложения?
Фролло дал шенкелей Марсу, торопясь в Ситэ. Лавируя в гомонящем, переливающемся из улицы в улицу потоке людей, повозок и животных, он пересёк, наконец, мост Богоматери и вскоре добрался до собора. Утренняя служба как раз закончилась. Жеан нашёл Клода в ризнице снимающим облачение. Завидев брата, священник, просияв лицом, обрадовано поспешил ему навстречу и заключил в объятия:
- Жоаннес! Господи милосердный, Ты услышал мои молитвы! Пойдём же скорее, расскажи мне, как тебя принял государь!
Братья Фролло укрылись в излюбленном месте – под сенью колонн, где никто из служителей или прихожан не мог ни услышать, ни потревожить их. Там Клод вновь по-отечески обнял Жеана, крепко прижав к себе и, подержав так пару минут, повторил просьбу:
- Ну же, рассказывай!
Младший Фролло поведал брату о подробностях аудиенции, закончившейся помилованием для Эсмеральды и о том, что до наступления сумерек ему надлежит покинуть Париж, по воле короля отправившись в изгнание.
- Должен отяготить тебя последней просьбой, Клод. Позаботься о Квазимодо. Я не могу взять его с собой, ибо сам не знаю, где окажусь завтра. А здесь, боюсь, он пропадёт без присмотра.
- Не беспокойся за него, Жеан, - ласково ответил священник. - Квазимодо останется в соборе под моим покровительством. Поезжай в Мулен. Доход, который он приносит, по-прежнему твой.
Бывший судья вскинулся, как ужаленный.
- Клод! После того, как я обременил тебя своим воспитанником, ещё и самому сесть тебе на шею?! Я не могу…
Священник укоризненно покачал головой.
- Не говори глупостей, Жеан. Ни ты, ни Квазимодо никогда не были для меня обузой. Ты ничем меня не стеснишь. Мне теперь немного нужно, доходов от квартала Тиршап более чем достаточно. Негоже моему брату скитаться по свету. Займись Муленом. Ему нужен хозяин.
Давным-давно миновали те времена, когда жалких крох, которые приносили ленные владения, молодому священнику и школяру едва хватало на жизнь. С тех пор доходы их значительно возросли, тогда как насущные потребности - во всяком случае, со стороны архидьякона – уменьшились. Вняв этим доводам и волей-неволей согласившись с ними, Жеан извлёк приказ о помиловании и протянул Клоду.
- Вот. Отдай его Эсмеральде. Она свободна.
- Но… Как же ты? – удивился священник, принимая свиток. – Почему же сам не обрадуешь её?
Жеан отвёл глаза.
- Я вчера простился с ней. Отпустил её. Увидеть, как она уходит? Не могу, Клод! Это страшная пытка!
Старший Фролло снова привлёк к себе брата, погладил по голове, как маленького, как его самого в далёком, оставшемся за чередой прожитых лет детстве успокаивала мать. Младший Фролло тяжело вздохнул, подавляя рыдания, и сбивчиво заговорил:
- Я ошибся, я снова ошибся, Клод! Я знал, что не должен больше приходить к ней, видеть её, но не устоял перед соблазном. Получив малое, я захотел большего и вот теперь расплачиваюсь. Мне тяжело покидать её! А что ей до меня? У неё свой путь, своя жизнь, в которой мне места нет. Как мне быть? Скажи!
Жеан Фролло редко делился переживаниями даже с братом, предпочитая держать в себе всё, что мучило и беспокоило его. Принадлежащее ему, будь то радость или боль, не должно, как он считал, прорываться наружу и становиться достоянием других. Но сейчас он с надеждой взирал на Клода, ожидая, что тот подскажет, как выбраться из той сети, в которой он беспомощно барахтается. Смятение, постигшее гордеца со дня встречи с цыганкой, вновь и вновь заставляло его искать помощи, напутствия или же участия. Священник, вздохнув, кротко взглянул на мятущегося брата.
- Господь милосерден, Жеан, Он никогда не посылает испытаний сверх человеческих сил. Просто пойми и смирись. Это твоё испытание, которое ты должен выдержать достойно. Ты сможешь, ты сильный, мой мальчик, ты всегда был сильным. Не впадай в отчаяние. Господь любит нас всех, все мы дети Его. Он обязательно укажет тебе верную дорогу. Сейчас ты думаешь, будто свет твоей жизни померк и её никогда не озарит солнечный луч, что впереди ждут сплошные невзгоды и так будет до скончания дней. Ты заблуждаешься. Помни, мой мальчик – Господь велик в Своей милости, Он никогда ничего не делает во зло нам. Всё образуется. Плачь, Жеан, не сдерживай слёз. Так легче.
Но бывший судья, замотав головой, только крепче стиснул зубы и глубоко задышал.
- Ты жалеешь об отнятом у тебя имуществе? – спросил священник.
- Это пустяки, Клод. Ради неё я отдал бы и большее. Мне не жаль, всё равно никакие сокровища не заменят мне её.
- Ты идёшь правильным путём, Жеан. Невозможно, чтобы она не оценила твоего поступка. Дай ей время.
Получив благословение брата, Фролло отправился на колокольню, моля Бога о том, чтобы Квазимодо находился сейчас там, а не подле цыганки. Триста ступеней, и прежде-то отнимавшие много сил, давались сейчас с особенным трудом, но Фролло упрямо поднимался наверх. Жеан не мог уехать, не сказав на прощание хоть пару слов своему воспитаннику, которого, вероятно, никогда больше не увидит. Горбатый звонарь сроднился с собором, сделался неотъемлемой его частью, духом-хранителем. Увести его значило забрать частичку самого собора. Квазимодо, оторванный от привычной обстановки, где находил и кров, и защиту, брошенный в чужой, враждебный мир, попросту зачах бы, как нежный цветок, пересаженный в песчаную почву. На счастье Фролло, горбун не покидал звонницы. Квазимодо, по обыкновению, разговаривал со своими гигантскими медными друзьями, оглаживая по гладким, до блеска начищенным натруженным бокам, благодаря за работу. В такие минуты единственный глаз его светился безграничной теплотой, а грубый гортанный голос, который мало кому доводилось слышать, становился ласковым и мягким. Жеан, не нарушая открывшейся ему сокровенной картины, некоторое время молча наблюдал за горбуном, покуда тот, уловив интуитивно присутствие опекуна, не обернулся.
- Господин! Вы вернулись!
- Вернулся, чтобы вновь попрощаться, - кивнул Фролло. – Я должен уехать, Квазимодо, навсегда.
- Уехать? Король гонит вас, господин? – с испугом вопросил звонарь. Сердце его замерло, он тревожно впился глазами в лицо Фролло, читая по губам ответ.
- Да. Ты останешься здесь с отцом Клодом. Я не могу взять тебя с собой. Не подумай, твоё общество мне не в тягость. Дело в другом. Жестоко отрывать тебя от мира, к которому ты привык, обречь на травлю. Белый свет полон злых людей.
- Господин, любая ваша воля для меня свята. Я сделаю так, как вы прикажете. Если вы велите мне остаться, я буду ждать вас, если позовёте – последую за вами хоть в пекло.
- В таком случае я велю ждать. Обещаю, я пришлю тебе весточку, как только устроюсь. Ты тоже пиши мне, отец Клод перешлёт письмо.
- Хорошо, господин.
- Не называй меня так больше, Квазимодо! Я отныне не господин. Прости меня за всё!
Фролло обнял горбуна, приведя последнего в крайнее изумление: прежде хозяин так никогда с ним не обходился, выражая своё расположение либо похлопыванием по плечу, либо потрепав, как собаку, по жёсткой рыжей шевелюре. Оробевший, он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить на такое проявление чувств, как назвать, как выразить всё то, что обуревало его в данный миг. Бросившись на колени, бедняга простёр руки, провозгласил заплетающимся языком:
- Про… Про… Простить? Отец… Да, отец мой! Я жизнью обязан вам! Грех держать на вас зло!
- Полно, полно, Квазимодо! – отступил Жеан.
- Знайте, господин, я ведь помню тот день, когда вы забрали меня из яслей для подкидышей, - неожиданно заговорил Квазимодо, с трудом поднимаясь на ноги. - Вот странно... Я не ведаю, как попал туда, где жил прежде, какое имя носил от рождения. Но тот день... О, я помню! Эти перекошенные лица, руки, тянущиеся ко мне - смутно, как в тумане, но я всё же вижу их. Они убили бы меня и я не узнал бы жизни.
- Я не смог дать тебе достойной жизни, Квазимодо. Я принёс тебе только горе. Я приношу несчастья всем, с кем соприкасаюсь.
- Отчего же? У меня были радости, пускай скудные, но они стоили того, чтобы продолжать жить ради них. Выходит, вы не зря спасли меня тогда.
Из мужской солидарности горбун так и не спросил о цыганке. Ему даже в голову не пришло, что после бегства Фролло одна из вершин любовного треугольника откалывается, и никто более не встанет между девушкой и звонарём. А если бы таковая мысль и возникла, Квазимодо первый бы рвал на себе волосы, проклиная собственную неблагодарность по отношению к приёмному отцу. Однако имени Эсмеральды суждено было ещё раз прозвучать между слугой и хозяином. Жеан сам вспомнил о цыганке и кратко бросил:
- Оставляю Эсмеральду на тебя. Я знаю, ты тоже любишь её.
Он не стал лишать несчастного соперника надежды. Наверняка - предположил он - горбун и сам понимает, что девушка, яркой вспышкой озарившая его существование, упорхнёт прочь. Но чем же тогда и жить, как не надеждой на чудо? Фролло знал: Квазимодо перенесёт утрату. Колокола помогут сердечным ранам зажить, оставив тонкий, изредка зудящий рубец.
Бывший судья поспешил покинуть Южную башню через потайную дверь, чтобы не встретиться ненароком с Эсмеральдой. Если Клод уже передал ей приказ короля, она первым делом прибежит к Квазимодо, дабы поделиться радостью. А после вернётся во Двор чудес, где расположился её табор. Вскочив в седло, Фролло поскакал прочь, не оглядываясь. Исполинская "Мария" - самый большой из колоколов собора Парижской Богоматери - стенала ему вслед, раскачиваясь в своей деревянной клетке, сотрясая балки. Верный Квазимодо прощался со своим господином.
Фролло спешил во Дворец правосудия, чтобы завершить последнее дело, удерживающее его в Ситэ. Если Квазимодо он с лёгким сердцем оставил на попечении Клода, то в благополучном будущем своих кошек не был столь уверен. Станет ли его преемник содержать их? Наверняка нет. А если до них доберётся Шармолю? Вспомнив некстати о мстительном прокуроре, Жеан скрипнул зубами и всадил шпоры в бока Марса. Весть о низвержении главного судьи не успела достичь Дворца правосудия, поэтому Фролло беспрепятственно проник в кабинет. Соскучившиеся питомцы приветствовали его мяуканьем, принялись, задрав хвосты, тереться о ноги. Жеан решительно распахнул стрельчатое окно:
- Бегите!
Но ни один зверёк не последовал его приказу. Кошки не понимали, чего хочет от них хозяин и ждали что он, припозднившись с приходом, поспешит прежде покормить их – а на улицу они и сами могли выбраться при надобности. Фролло затопал ногами, с притворной сердитостью замахнулся, изгоняя любимцев из кабинета, надрывно закричал.
- Брысь! Подите прочь! Прочь, я вам сказал!
Напуганные кошки одна за другой сиганули в окно - все, кроме притаившегося под креслом Снежка.
- Идите, - тихо напутствовал Фролло. – Лучше скитаться по улицам, чем попасть в лапы Шармолю.
Вздохнув, Жеан подхватил белого кота на руки и, не удостоив вниманием, не тронув ни единой вещи в кабинете, хозяином которого более не являлся, вышел вон. Никто не окликнул его.
Около четырёх часов пополудни Жоаннес Фролло, наспех уложив вещи и сменив чёрную судейскую мантию на скромное дорожное платье, выехал из города через ворота Сент-Оноре. Сержант городской стражи, несущий караул, окинул подозрительным взглядом притороченный к седлу мешок – ему показалось, будто кладь шевелится.
- Ваша милость! – окликнул бдительный страж. – Соблаговолите показать, что вы везёте!
Фролло беспрекословно развязал мешок и, запустив в него руку, предъявил караульным белого кота. Стражник, удовлетворившись осмотром, посторонился, пропустив изгнанника. Жеан прямо-таки кожей почувствовал, как караульные за его спиной оскорбительно ухмыляются.
Фролло, склонив голову на грудь, ехал шагом, щадя Марса, которого и так загонял сегодня. Оглянулся он только тогда, когда Париж с его дворцами, церквями, домами, башнями, рынками, площадями и мостами остался далеко позади, когда даже предместья скрылись из виду. Нечто странное, давно забытое теснило ему грудь, перекрывая дыхание, требуя немедленного выхода. Не выдержав, Фролло рванул ворот. Из горла его вырвался клокочущий звук. Жеан спешился и, сделав пару шагов, ничком рухнул в придорожную траву. Рыча, как раненый зверь, содрогаясь всем телом, он плакал о той, кого оставил за городской стеной, беспощадно срывал струпья со старых затянувшихся ран, бередил сердце воспоминаниями. С дотошностью анатома он разворошил и перебрал всё, имевшее отношение к цыганке, увидел её такой, какой она предстала в день первой их встречи – смеющейся, беззаботной, раскрасневшейся от быстрого танца. Затем девушка оказалась перед ним в рубище на охапке соломы – измученная, но жаждущая жить. Он сделал всё, дабы вернуть ту прежнюю Эсмеральду и при необходимости сделал бы то же сызнова. Потрясённый первыми за много лет слезами, он оплакал и ту жизнь, которая могла ждать его с цыганкой, выпади им иная доля, и беспросветную одинокую ночь, разверзшуюся в грядущем.
Когда Коцит**, бурливший в душе его, иссяк, когда долго сдерживаемые слёзы пролились до капли, он лежал на животе, раскинув руки, конвульсивно подрагивая, пока тревожное ржание Марса не привело его в себя. Фролло кое-как поднялся, растирая покрасневшие глаза. С трудом взгромоздившись в седло, он вернулся на дорогу, почти ничего не видя, ориентируясь по отголоскам, бережно хранившимся в воспоминаниях, продвигаясь подобно перелётной птице, безотчётно знающей маршрут. Часа через полтора впереди слева показались несколько крытых соломой лачуг, мельница на пригорке и приземистый дом из дикого замшелого камня под потемневшей от времени черепичной кровлей. Это и был Мулен.
Вдова мельника, Фантина Бонне, или просто матушка Фантина, с трудом передвигая ноги, разболевшиеся к ненастью, расставляла на столе глиняные миски, собираясь кормить ужином многочисленное семейство. Муж её восемь лет как покоился в земле, дочери и младшие сыновья покинули родное гнездо, а вот старший сын, Анри, приходившийся молочным братом Жоаннесу Фролло, продолжил дело отца, привёл в дом жену и теперь растил пятерых детей, светлоголовых и шумных, как весенние ручейки. Дверь лачуги распахнулась, Фантина вздрогнула при виде человека в чёрном плаще с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Не узнавая гостя, но угадав по одежде дворянина, она почтительно поклонилась.
- Чем могу служить, господин?
Тот, к её удивлению, отозвался хриплым подрагивающим голосом.
- Матушка Фантина! Это я, Жеан.
- Господи милостивый!
Она не видела Жеана с тех пор, как его семилетним мальчишкой забрал в Париж Клод Фролло. Старуха знала, что её любимец постиг науки, возмужал, достиг величия, но в памяти навек запечатлелся худеньким мальчиком, обладающим не по годам серьёзным взглядом. Она помнила непогожий день, когда на пороге её дома появился запыхавшийся, закутанный в плащ Клод с едва попискивающим свёртком на руках. Она сидела за прялкой, в колыбели дремал трёхмесячный Анри, её первенец. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия.
Лето 1466 года выдалось тревожным. Посевы горели на корню, в небе сверкали зловещие зарницы, предвещая неисчислимые напасти. Чёрная смерть, облачившись в саван, бродила по всей Франции, пожирая людей сотнями, кося и стариков, и детей, и сильных, и слабых, не щадя ни знать, ни простонародье. Самый воздух пропитался её запахом, тошнотворным запахом тления. Имя ей было – чума. Те, кто остался в живых, спешно покидали города, спасаясь от мора, но болезнь всё равно настигала их. Фантина, напуганная страшными рассказами выживших, представляла горы трупов на улицах опустевших городов, оголодавших псов, глодающих тела умерших, дома, зияющие пустыми глазницами выбитых окон – и витающую над всем этим беспощадную костлявую старуху, точно такую, какая изображена в Псалтири.
Клод, обессилено упав на скамью, рассказал, что родители скончались накануне, братику Жеану посчастливилось выжить, но ему нужна кормилица. Фантина, охнув, приняла на руки младенца, поспешно размотала пелёнки, не думая о том, что ребёнок может нести на себе печать заразы, и приложила его, осипшего от крика, к груди. Малыш тут же начал жадно пить, захлёбываясь и блаженно причмокивая. С тех самых пор Жеан Фролло стал для неё ещё одним сыном. Она смотрела на него взрослого, отыскивая знакомые черты на исхудавшем угрюмом лице, оробев перед знатным вельможей. Сословные границы приглушили зов крови. Растерялся и Фролло. Явился Анри, моргая запорошёнными мукой ресницами, вошла со двора его супруга, вбежали дети. Вид этой семьи вызвал у Жеана мучительную тоску. Крестьянин, тяжким трудом добывающий хлеб насущный, счастливее его, потому что не одинок, потому что может воспитывать потомство. А вот он, Фролло, неприкаянно мечется, словно вспугнутый нетопырь, никем не любимый. Сухо справившись о господском доме и получив ответ, что за ним, как было приказано, непрестанно присматривали, ушёл восвояси, оставив коня на попечение мельника. Жгучая зависть гнала его прочь от лачуги, где жужжала прялка, звенели детские голоса и пахло чечевичной кашей. Он снова вспомнил Эсмеральду и закусил губу.
Выпустив на волю Снежка, Фролло вошёл в дом, где когда-то родился его отец. За прошедшие годы здесь ничего не изменилось, а благодаря хлопотам матушки Фантины с невесткой даже сохранился жилой дух. Жеан ничего не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не ощущал голода. Ему вообще ничего не хотелось. Он до утра сидел перед нерастопленным очагом, нахохлившись, как огромная хищная птица.
- Ты сильный. Ты всегда был сильным, - вспомнились слова Клода.
Да, он всегда был сильным. Ведь ему, мелкому дворянину, едва сводящему концы с концами, рассчитывать сызмальства приходилось только на себя. Жеан, помня наставления Клода крепиться, если есть желание пробить дорогу в жизни, стиснув зубы и смирив дух, стоически терпел всё – лишения, холод, насмешки, рукоприкладство учителей, унижения бакалавров. Монастырская школа, отравившая его детские годы, немало способствовала закалке характера, развив в нём озлобленность, недоверчивость и замкнутость. Педагоги, не считаясь с умственными способностями учеников, вбивали знания кулаками, розгами, а то и длинным, свитым из сыромятных ремней бичом. Оплеухи, зуботычины и карцер были обыденным делом. Жеан сразу понял, что, если наказаний никак не избежать, то усердием можно свести их к минимуму. И он старался, буквально вгрызаясь в гранит науки, заучивал наизусть Псалтирь и "Цизиоланус"***, щёлкал арифметические задачки, корпел над учебником Александера**** и трудами отцов церкви. Не пожелав идти по стопам Клода, он выбрал иной путь, в тринадцать лет перебравшись на Университетскую сторону, где и подвизался на факультете свободных искусств Торши. Получив степень магистра, Фролло смог поступить на юридический факультет. Юриспруденция прельщала юношу возможностью построить карьеру без оглядки на происхождение. Перед юристами падали сословные барьеры: незнатный ты или вовсе бастард, имей только ясную голову на плечах, а остальное приложится.
В коллеже Фролло, закалённый школой, по привычке легко и быстро усваивал материал, подрабатывал уроками, тратя деньги на покупку книг. Норов его не оттаял, всё более ожесточаясь с годами. Жеан не издевался над новичками, но и не вступался, когда на его глазах это делали другие. Он не участвовал в жестоких драках школяров, но мог постоять за себя и дать отпор обидчику. Он стойко выдержал всё и стал тем, кем хотел. Вернее, до недавнего времени мнил себя тем, кем хочет быть. Он всё преодолел. Перенесёт и это испытание, даже если образ цыганки придётся выжечь из сердца калёным железом.
* "Доченька" - так Людовик XI называл железные клетки.
** Коцит (Кокитос) - в древнегреческой мифологии река плача, один из притоков Стикса.
*** "Цизиоланус" - праздничный церковный календарь из 24 стихов.
**** Учебник Александера - пособие по латинской грамматике. Написано было в рифмованном виде.